Кровь бросилась Александру в лицо. Он пригнулся к сынку, но Ульяна оттащила его за рукав:

— Не дыши табачищем!

Александр спросил в какой уж раз, скороговоркой, захлебываясь словами:

Что ж она не писала? Я ведь и ведать не ведал….

— Ври больше, — грубо перебила его Ульяна, хотя еще по дороге уверилась в том, что Александр действительно ничего не знал. — Не ведал!.. Как обнимать-целовать ведал?!

Медленно — петли скрипнули — открылась дверь. Вошла Нюра, держа в опущенной руке смятую зеленую шляпку. Остановилась у порога. На всем лице Нюры, казалось, остались только глаза. Дегтярные. Без блеска. Словно бы невидящие.

Уходи отсюда, — выдавила она из себя глухим голосом. — Ну!

Ты что, дура? — удивился он.

То же самое повторилось и на другой день. И на следующий. Александр заговаривал с Нюрой в коридоре общежития, на стройке. Она либо проходила не глядя, либо, когда он пытался схватить ее за рукав, отвечала презрительно, неизменно одно и то же: — Ты нас своими нечистыми руками не касайся!

Как-то Александр увидел ее у входа в ясли. На другой день он отпросился у прораба, накупил резиновых кукол, слонов, плюшевого мишку и поехал в ясли. Игрушки у Александра отобрали в дверях. «И бог с ними!». Он поднялся вслед за дежурной сестрой на верхний этаж, где орали грудные; взволнованно вдыхал кисловатый молочный запах.

Дежурную сестру кто-то окликнул, она бросила Александру:

— Я сейчас, идите! Вторая комната направо.

Во второй комнате направо сухонькая старушка в белой косынке обмывала водой из графина соски. Увидев мужчину в коротком, выше колен, белом халате, она выпрямилась и сказала добродушно:

— Тебе напротив, папаша… — И, вздохнув, вновь принялась за соски.

— Тут, кажись, одна безотцовщина.

Пальцы Александра, стягивавшие на груди халат, разжались. Халат распахнулся, обнажая мятую, с оборванными пуговицами сатиновую рубашку, загорелую грудь.

«Безотцовщина»!.. Слово это преследовало его, сколько он помнил себя. Все горести детства были связаны с этим словом. И вдруг о его сыне, о его родном сыне — безотцовщина!

Он был терпеливым, Александр Староверов. Ни звука от него не услышали, когда он, однажды рухнув с карниза, лежал на песке с переломленной ногой. Он научился не раскрывать рта и тогда, когда прорабы, не разобравшись, костили его за чужой брак.

А тут сжал зубами козырек фуражки, чтоб не зареветь. «Безотцовщина»!

Он выскочил из комнаты, задев металлические сетки с пустыми молочными бутылочками, пробежал по коридору мимо удивленной сестры, которая крикнула вслед: «Куда вы, папаша?»