Из двух книг Лема, опубликованных в 1957 году, важнейшими с сегодняшней точки зрения были, конечно, «Звёздные дневники», хоть, собственно, там было немного «премьерного» материала. К пяти рассказам о Ийоне Тихом, опубликованным ранее в «Сезаме» (путешествия двадцать второе, двадцать третье, двадцать четвёртое, двадцать пятое и антиамериканское «двадцать шестое и последнее», которое было напечатано в этом томе во второй и последний раз), было дописано три новых: двенадцатое (о том, как благодаря изобретённой Тарантогой машине для растягивания времени Тихий наблюдает разные фазы развития общественной цивилизации «микроцефалов»; это очевидная сатира на оттепель), тринадцатое (о Мастере Ох, бальдурах и бадубинах – к этому мы ещё вернёмся) и четырнадцатое (о сепульках, курдлях и осьмиолах, уже известное из «Przekrój»).

Этих рассказов было бы мало даже для тоненькой книги, потому были добавлены другие рассказы, написанные ранее для «Przekrój», и даже для «Nowy Świat Przygód» («Конец света в восемь часов»). В отличие от «Диалогов», это издание «Звёздных дневников Ийона Тихого» не принесло Лему творческих мук, достойных обсуждения в корреспонденции. В марте Врублевскому он писал, что «присылает свою последнюю книжечку», и сразу переходит к вопросам куда важнее: что в Закопане погода была прекрасна, так что он успел загореть, что «теперь его принимают за негра из Камеруна»[168], а также к переживаниям о «Диалогах». Тогда ещё не было известно, не отбросит ли цензура всей книги полностью.

В апреле он начал писать «Расследование» и с самого начала жаловался, что идёт тяжело[169]. Это была вторая попытка Лема соединить форму детектива с фантастикой. Первым был «Испорченный детектив», который Лем начал писать где-то с 1955 года, после чего отказался от этой идеи и навсегда закрыл рукопись в папке с тем же названием (по причине отсутствия лучших идей, «Агора» издала незаконченный роман именно под этим названием в собрании произведений Лема в 2009 году).

«Испорченный детектив» повествовал о миллионере Мейстерсе, который нанимает детектива Кавиша, чтобы тот разгадал загадку его смерти. Мейстерс передал своё поручение в письме, отправленном Кавишу в последние дни своей жизни, которые он провёл в необычной клинике, что использовала новаторскую терапию, связанную с радиоактивным облучением. События происходят в 1960 году, то есть в близком будущем. Лем, вероятно, не знал, как закончить роман. Та же проблема была и во время работы над «Расследованием» (делаю такой вывод, так как концовка «Расследования» похожа на Гомбровича: «Конец – вот дела! Кто прочёл, тот труба»). Удачное сочетание этих двух жанров поп-культуры – «Насморк» – будет написан лишь в 70‐х, хотя «Расследование» тоже причисляют к лемовскому канону.

«Расследование» прежде всего оправдывает прекрасно созданная атмосфера, словно из ужастика. Лейтенант Грегори из Скотланд-Ярда ведёт следствие по одному мрачному делу. В типично английском тумане ночью исчезают останки из лондонских склепов. Похоже на то, что мёртвые оживают и просто выходят. Вымышленный Лондон (настоящего Лем не знал) напоминает сценографию телевизионного Театра Сенсаций «Кобра». Грегори постоянно пьёт виски в баре (не в пабе, потому что пабов в Лондоне просто нет). Носит он, разумеется, плащ. Бывает в «Ритце» (куда можно доехать трамваем – верно, Лондон ведь знаменит трамваями!..). Но все подобные неувязки парадоксально изображают в книге дух времени, пробуждают ностальгию по пээнэровской простоватой поп-культуре. Если бы это хотя бы как-то хорошо закончилось! В 1974 году Лем писал своему русскому переводчику, что после стольких лет наконец придумал хороший конец для «Расследования» – вместо того чтобы объяснить всё простой случайностью, он должен был выдумать серию независимых факторов, которые подействовали лишь в такой комбинации[170]. Так что он написал «Расследование» ещё раз, но уже как «Насморк».

Лем в письмах много жалуется, что по ходу написания «Расследования» его мучил творческий кризис. Скорее всего, его самого мучило понимание того, что он понятия не имеет, как это закончить. Тогда ему мстил тот факт, что он был писателем-самоучкой, потому у него не было типичного для профессионала инстинкта, чтобы перед тем, как взяться за написание очередного текста, обдумать весь конспект или хотя бы структурную схему сюжета. Роман для него развивался по ходу написания – как для читателя по ходу прочтения. Порой это шло быстро и хорошо, как в случае «Больницы Преображения», а порой медленно и болезненно – как в том же «Расследовании».

Другое дело – что Лему в 1957 году просто некогда было писать. Он занимался многими делами сразу. Адам Холланек уговорил его сотрудничать с иллюстрированным еженедельником «Zdarzenia». Лем несколько лет писал туда постоянную рубрику – фельетоны. Сперва это очень его радовало, потому что до того он жаловался, что негде печататься – для «Nowа Kulturа» он был недостаточно марксистским, а для «Tygodnik Powszechny» – недостаточно католическим. Собственный постоянный фельетон в рубрике – это уже что-то. Из корреспонденции, однако, видно, что это занимало у него немало времени. А всё предприятие было не слишком серьёзным. «Zdarzenia» печатались низким тиражом, который к тому же постоянно падал. Платили они нерегулярно, на что Лем регулярно жаловался в письмах. Окончательно они прекратили своё существование в 1960 году.

Хорошая новость пришла к нему в мае. Станислав Лем получил литературную награду за «Неутраченное время». Это была Награда города Кракова, основанная альтернативой тогдашних местных органов самоуправления, то есть городским национальным советом. В письме к Сцибору-Рыльскому Лем писал, что переживает из-за того, что получил награду благодаря «нелитературным факторам в ГНС», потому что писатели хотели дать награду Ханне Морткович-Ольчак, дочери довоенных издателей Мортковичей, матери Йоанны Ольчак-Роникер. В письме заметно, что Лем боится перейти дорогу такой влиятельной литературной династии. Он задаётся вопросом (хоть и якобы в шутку): «Коллеги сильно меня за это костерят?»[171].

Кем могли быть эти таинственные «нелитературные факторы в ГНС»? Если эти слухи правдивы (подчёркиваю: не могу утверждать этого с полной уверенностью, Лем пишет в письме, что услышал это от таинственных «доброжелателей»), то это вполне соответствует моей предыдущей гипотезе: первый секретарь воеводского комитета Люциан Мотыка (чьё желание для ГНС было законом!) давал Лему понять, что из его сотрудничества с «WL» получаются одни плюсы. Ведь награду он получил именно за книгу «Wydawnictwo Literackie», а не «Czytelnik» или «Iskry»…

Кроме этой, положительных новостей было немного. Экранизация тянулась ещё год – и всё ещё ничего не получалось. Польза была по крайней мере в том, что это давало Лему повод ещё несколько раз съездить в Берлин. Благодаря этому гонорары за свои тамошние переводы он мог получать в восточных марках и, меняя их нелегально на западные, покупать в Западном Берлине товар, которым потом торговал в Польше. Эту идею Лему предложил Марцель Рейх-Раницкий (так Лем рассказывал Бересю), человек очень противоречивый – работник службы разведки Польской Военной Миссии в Западном Берлине, а в 1958 году он эмигрировал в ФРГ, где сделал блестящую карьеру литературного критика. Лем пишет о нём без тени симпатии, но его валютные советы, безусловно, оказались для Лема полезны.

За переводы на русский и чешский Лем не получал и этого. Советский издатель не отвечал на письма, а чехословацкий прикрывался отсутствием межгосударственного договора о взаимной оплате за авторское право. Лем пригрозил ему описать ситуацию в открытом письме в «Nowa Kultura», и лишь тогда ему пообещали гонорар (но с тем же условием – не может быть и речи ни о каком переводе денег, нужно было приехать лично и забрать в издательстве кроны).

Тем времени деньги становились всё больше нужны Лему. В том же письме (в мае 1957 года) появляется первое воспоминание о том, что вскоре станет бездонным колодцем, поглощающим пачки банкнот: Лем рассказывает Сцибору-Рыльскому, что его приятель Ян Блоньский, собственно, «переехал из Кракова в Борк Фаленцкий, где ему построили домик».

Формально, это не был переезд из Кракова. Просто этот посёлок, существующий с XIV века, ввёл в административные границы Кракова генеральный губернатор Ганс Франк в 1941 году.

Из стратегических соображений немцы построили дорогу, соединяющую Краков с Закопане. Послевоенные власти Кракова начали создавать вдоль неё хаотические предместья, основным плюсом которых был хороший, быстрый доступ к центру города. А точнее – должен был быть, так как в 1957 году «закопанка» была однополосной с бетонными плитами. Без трамваев, автобусов, канализации, магазинов и даже без каких-либо других укатанных дорог поблизости.

И всё же – шанс жить так, как показывают в американских фильмах, – в домике в пригороде и с машиной в гараже – действует на Лема как магнит. Жизнь на Бонеровской удобна, по стандартам ранней ПНР, но Лемы успели увидеть, как живут люди на Западе. У них нет желания бесконечно ютиться в коммуналке, хоть и с друзьями-соседями Колодзеями. Барбара Лем к тому же хочет перевезти в Краков и свою мать.

Её муж – тесть Станислава Лема – до войны был управляющим земских поместий, то есть так называемым экономом. До войны он работал у графини Лянцкоронской в её поместье подо Львовом. Лесьняки знали, что сталинская оккупация означала для них верную смерть, потому ещё в 1939 году переехали под Краков. Лянцкоронская тоже погибла бы, если бы не воспользовалась в последний момент обменом населения в мае 1940 года.

Во время оккупации Лесьняки жили у своей семьи в районе Добчиц (сегодня это поселение находится на дне Добчицкого озера, возникшего после того, как на реке Раба была поставлена дамба). После войны они переехали в ГСХ неподалёку от города Бытом. После смерти мужа мать Барбары не знала, что делать. Она охотно бы переехала к дочери и зятю, но на Бонеровской было бы слишком тесно для них, да и в Кракове не так-то просто было легально доселить кого-то в коммунальную квартиру.

Блоньский в то время прельщал тем, что в районе Клины, где он сам жил, выставлен на продажу один дом. Своего покупателя ждал он долго – и не без причины: дом стоял ниже всего, потому был больше, чем остальные, подвержен разного рода подтоплениям.

Этот район не стоит представлять себе по примеру картинок из рекламы современных застройщиков. Формально это был жилищный кооператив, созданный на разделённом на участки сельскохозяйственном поле. Сегодня этот район выглядит красиво благодаря многолетней зелени, но на фотографиях полувековой давности это просто ряд кирпичных домов в чистом поле.