Если бы руководители авиалиний спросили Лема, то, возможно, избежали бы такой ошибки – равно как избежали бы позже и излишнего оптимизма по поводу сверхзвукового транспорта. Несмотря на «экономику транспорта», много денег было потрачено на бессмысленные и невыгодные проекты, как Concorde, «Tу‐144» или Boeing‐2707. Последний из них так и не был запущен в производство, но под конец шестидесятых несколько больших авиалиний успели его заказать – отмена проекта связывалась с увольнением нескольких десятков тысяч сотрудников и ударом для Сиэтла, который ещё долгие десятилетия чувствовал на себе последствия этого решения.

Это лишь один из многих примеров того, что Лем своим пониманием науки и техники возвышался не только над другими писателями science fiction, но и над менеджерами и политиками (с обеих сторон от железного занавеса). Есть такое русское выражение «я не читатель, я писатель», далёким родственником которого является английское «executive summary», то есть «сводки для начальства».

Итак, Лем, во‐первых, всегда был «читателем», а не только «писателем», во‐вторых, он читал не сводки, а целостность. Заграничные поездки были для него поводом попробовать кока-колу и вкусить ночную жизнь капиталистического города, но прежде всего читать прессу, которая не проходит цензуру. Многие американские корпорации – в особенности Boeing – нуждались в ком-то таком, как Лем, компульсивном «читателе», который внимательно следит за новинками научно-технической прессы, не ограничиваясь «executive summary».

Как «писатель» в 1956 году Лем наконец добился двух важных успехов: за границей и внутри страны. Гэдээровское издание «Астронавтов» вышло в 1954 году (как Der Planet des Todes, «Планета смерти»), в 1956 году было издано также «Магелланово облако» (Gast im Weltraum, «Гость в космическом пространстве»), а также планировались переводы на русский, чехословацкий и голландский. Хотя Лем в письмах жаловался, что не имеет с этого ни гроша, потому что социалистические страны не заключили между собой договор о признании авторского права, однако статус «экспортного товара польской литературы», разумеется, был связан с выгодой нематериального характера.

Успех, который трудно переоценить, принёс ему также выход номера журнала «Przekrój» от 29 июля 1956 года. Там опубликован рассказ «Из звёздных дневников Ийона Тихого» (позднее «Четырнадцатое путешествие»). Ранее на страницах еженедельника был опубликован рассказ «Существуете ли вы, мистер Джонс?» и «Крыса в лабиринте» (январь – февраль 1956), но только эта июльская публикация прославила Лема на всю Польшу.

Это был знаменитый юмористический рассказ о сепульках, которые являют собой основу культурной и общественной жизни ардритов с планеты Энтеропии (реклама и литературные произведения беспрестанно рассказывают о сепульках и сепулении, но о них нельзя говорить публично, и само лишь упоминание об этом вслух в обществе грозило скандалом, а когда Ийон Тихий опрометчиво признался, что хотел бы попробовать сепуление без жены…). Летом 1956 года это произведение прославилось на всю Польшу. Зачитанные до дыр экземпляры «Przekrój» передавались из рук в руки. О рассказе дискутировали и в других медиа.

Адам Влодек, бывший муж Шимборской, назвал «Сепулькой» прирученного ежа. Часть из звёздных дневников Ийона Тихого адаптирована для сатирического радиоспектакля (его режиссёром стал Юзеф Гротовский, который реализовал также адаптацию «Солярис» и «Возвращения со звёзд»). Рассказ читают и цитируют даже сегодня. Если задуматься, в какой конкретно момент Лем – ремесленник пера становится Лемом-гением, то можно сделать вывод, что произошло это в середине 1956 года. Можно спорить о «Больнице Преображения» и «Диалогах», но «Четырнадцатое путешествие», вне всяких сомнений, является произведением феноменального ума.

Гением Лем становится в год оттепели. Это кажется невероятным, что важнейшие даты польской истории ХХ века – 1939, 1945, 1956, 1968, 1981 – также являются самыми важными датами его биографии. Одновременно, если присмотреться ближе, также невероятным кажется и то, что эти великие социально-политические события являются лишь фоном событий, которые для Лема в каждый из этих лет были намного важнее. Это хорошо видно на примере 1956 года.

Разумеется, его беспокоят такие события, как июнь, октябрь или тайный доклад Хрущёва о преступлениях Сталина, прочитанный на закрытом заседании ХХ съезда КПСС в ночь с 24 на 25 февраля 1956 года. В Польше коммунистические власти самовольно рассекретили текст доклада, и потому в марте 1956 года его содержание Лем описывал Врублевскому – по пересказам, но весьма правдиво:

Лем собственными глазами увидел доклад не позднее чем в начале апреля, потому что 4 апреля 1956 года доклад уже был у Яна Юзефа Щепаньского (которому его принёс Марек Пастушко – его сожитель). Он записал в дневнике, что на следующий день его посетил Лем и они дискутировали на эту тему. Лем предвидел «притормаживание оттепели»[158].

Эхо этого всего находим в корреспонденции того периода, но если собрать это воедино в количественном выражении, то в 1956 году Лем больше внимания посвящал езде на лыжах, первым заграничным поездкам, игрушкам, покупаемым в Кракове и Берлине, переводам своих книг и более приземлённым издательско-финансовым делам. «Алчность Мамоны», о которой он писал Сцибору-Рыльскому, толкала его к подписанию очередных издательских договоров, хоть он не был уверен, что у него будет время и возможность, чтобы все их выполнить. «И так уже близок день, в котором на пресс-конференции в Гл.[авном] Отд.[елении] Гражданской полиции в Варшаве я расскажу представителям прессы о том великом шарлатане Леме, который подписывал массу договоров с издательствами, массу деньжат присваивал, а потом духовно иссяк в окончательной невозможности, и нужно будет переписать расходы на Счёт Государственной Казны», – переживал Лем в январе 1956 года. Этот страх – «подписываю слишком много договоров, а мне даже некогда этого писать»[159] – не покинет его до самого конца карьеры.

В переломный 1956 год Лем уже стал известным писателем, хотя оставался до сих пор второстепенным. Популярность «Астронавтов» и «Магелланова облака» принесла ему определённое признание и гарантию заинтересованности издателей, однако это была заинтересованность молодёжных изданий или в лучшем случае – научно-технических. «Неутраченное время» было издано слишком поздно. Если бы «Больница Преображения» вышла сразу после войны, Лема упоминали бы вместе с Тадеушом Боровским или Софьей Налковской. В свою очередь, если бы трилогия с соцреалистическим финалом вышла немного быстрее, например в 1953 году, то вошла бы в историю как предвестник оттепели. Однако в 1955 году её поэтика была уже запоздалой.

На это указывали в рецензиях идейно близкие Лему критики и писатели, такие как Людвик Фляшен или Александр Сцибор-Рыльский. Они мстили неназванным «цензорам, редакторам, издателям и всякого рода секретарям»[160], чьими стараниями книга, законченная в 1950 году, была издана только в 1955-м. Они якобы принимали в этих текстах сторону писателя, однако между строк была видна мысль, что в результате книга состарилась ещё до собственной премьеры.

Соцреалистические акценты, которые читатель с 1952 до 1953 года мог бы признать лишь необходимым сервитутом, таким себе условием публикации, в 1955-м уже отвращали. «Поэма для взрослых» Важика, напечатанная в августе 1955-го, уже не прибегала к этим сервитутам вовсе. Однако и так пробудила скандал, Павла Хоффмана отозвали с должности главного редактора «Nowa Kultura» – но именно это произведение определило новые стандарты искренности написания о послевоенной Польше, на фоне которых третий том «Неутраченного времени» уже отдавал анахронизмом.

Лем же в 1955 году уже тешился статусом писателя, которого читали, любили, хорошо рецензировали, расхватывали издатели, однако он всё ещё был второстепенным. Это изменит именно 1956 год.

Что считать меркой писательского успеха? Что является решающим для перевода из второстепенности в первые ряды? Во времена ПНР критерии были немного другими, хотя и не сильно отличались от нынешних. Сегодня, в эпоху сравнительно дешёвых и популярных путешествий, немного меньше значения уделяют заграничным командировкам, но и писатель, которого приглашают в Берлин и поселяют в «самом что ни на есть» отеле, имел бы чем похвастаться в «Фейсбуке».

Ведь каждый писатель хотел бы пережить хотя бы один такой момент, когда читатели вырывают из рук зачитанные до дыр экземпляры еженедельника или хотя бы ежеквартальника с его рассказом или эссе. Он хотел бы стать кем-то, о ком американцы говорят «the talk of the town». В Штатах «the town» в этом контексте имеет обычно лишь одно значение – Нью-Йорк (в конце концов, в журнале «New Yorker» есть знаменитая рубрика именно с таким названием), в Польше это Варшава и Краков.

Лем впервые достигает такого успеха летом 1956 года именно благодаря рассказу о сепульках. Это даёт ему статус, какой сегодня есть у Витковского, Масловской, Пильха или знаменитых авторов нон-фикшн, как Филипп Спрингер или Магдалена Гржебалковская. Каждый интеллигент должен иметь собственное мнение об их новой книге.

«Магелланово облако» было популярным, но его чтение в кругах интеллигентов не было de rigueur. Наоборот – они воспринимали это как вид стыдливого удовольствия, как чтение романов или детективов. Тот же Адам Влодек, который теперь восхищался сепульками, ещё не так давно написал фельетон под названием «Почему я не читал «Магелланова облака»[161]. Во второй половине 1956 года Лем становится не только писателем, которого все охотно читают, – он становится писателем, которого нельзя не читать.