– «Клади весло по борту!» – крикнул Михаил и следом сам, еле успев подправить лодку по курсу, сделал то же самое. Вода ударила в лодку и в их тела. Напор ее был так силен, что в узкие зазоры между манжетами гидрокостюмной рубахи и запястьями вода была под давлением впрыснута внутрь гидрокостюма, мгновенно вымочив на всю длину руки и большую часть груди. Ошеломленные, они выскочили из вала, и Михаил повернул к берегу, чтобы успеть отчерпаться перед девятой ступенью.
Кантегир уже сузился. Справа вздымался громадный отвесный утес, уходящий куда-то в небо. Слева был без малого стенной крутизны склон, заставляющий реку повернуть за утесом вправо. Судя по описанию, течение здесь поворачивало примерно на 2400. Здесь тоже были валы и камни, и нельзя было позволить себе зевать, находясь на дне глубокой и оттого очень темной щели, но то. что они увидали высоко над собой на уже освещенной части склона, заставило их на время отвлечься от воды. Там в месте наибольшей крутизны поворота ущелья вправо на высоте не меньше сорока метров над ними к склону всей плоскостью был припечатан большой одноставный бревенчатый плот с подгребицами, но без гребей в носу и корме. Это зрелище было примерно того же порядка, словно к поверхности высоченного сверхкрутого трека был бы припечатан паровоз. С какой мощью потока пришлось столкнуться тем бедолагам-сплавщикам, которые были, скорее всего, смыты с плота бешено мчащейся водой, он не мог даже вообразить. Если сейчас, после дождей, Кантегир стоял высоко и в шестой ступени шел со скоростью не меньше тридцати километров в час (моторные лодки с жителями Черемушек – штуки три или четыре, скопились ниже слива, не рискуя входить в порог), то что же творилось тогда, когда вода проносила плот где-то в нынешнем поднебесье?
В следующем году, разглядывая отметки разных судов на береговых скалах Подкаменной Тунгуски, сделанные во время весеннего половодья и завоза грузов в Байкит и Ванавару, они не нашли столь же высокой, сравнимой с Кантегирской «меткой» в виде плота, хотя подъемы уровня Подкаменной Тунгуски были очень известны и держались в районе метров тридцати.
В какие еще воды рек и озер погружал с тех пор столь понравившиеся ему лопасти весла Сережа, красноярский энтузиаст Кантегира? Может быть, снова в Кантегир? Два других красноярца – знаменитые братья-альпинисты Евгений и Виталий Абалаковы – тоже начинали свой путь к сложнейшим вершинам с Саянских гор и Саянских рек – Абакана и Казыра. Молодые и неимущие, но жаждущие открытий, они совершили в юном возрасте пешком и на плотах свои первые шаги в горных странах; та закалка, которую они получили в Саянах, наверняка послужила главным фундаментом их дальнейших успехов в высотных и стенных восхождениях. Евгения Михайловича Абалакова без преувеличения возносили над собой все, кто его знал. У них загорались глаза светом любви и восхищения, когда речь заходила о Жене Абалакове. Это был высший эталон и высший авторитет. К сожалению, он безвременно погиб в собственной ванне, вероятно, от угара. Потом на роль ведущего альпиниста страны выдвинется до того остававшийся в тени старшего брата Виталий Михайлович Абалаков. Возглавляемая им команда совершила множество первовосхождений и первопрохождений по до того небывалой сложности маршрутам. Кроме того, он стал известен всем альпинистам и путешествующим своими конструкциями специального снаряжения. Тогда рюкзаки, ледовые крючья, ледорубы и многое другое носили название «абалаковских». Тем не менее, в альпинистской среде его любили далеко не все. Выдвигались претензии к стилю его руководства командой и к монопольному положению в Федерации альпинизма, которую он долгие годы возглавлял. Но, как бы то ни было, он остался самой крупной фигурой после брата Евгения в советском альпинизме довоенных и послевоенных лет – до хрущевской эпохи в политике включительно.
Альпинизм сам по себе интересовал Михаила меньше спортивного туризма. В его мечтах горы выступали только как один из манящих объектов. В качестве других выступали водная стихия и тайга. Они идеально (или близко к идеалу) соединялись в водных походах среди таежных гор с гольцовыми вершинами.
При этом было лучше всего, когда маршрут по порожистым рекам перемежался прохождением лесистых горных озер. К такому излюбленному типу пейзажей были близки многие Карельские и Кольские маршруты, хотя вдоль них не было альпийских высот. И еще Михаилу бесконечно нравились морские и озерные пейзажи с изобилием шхер. Ему очень хотелось когда-нибудь увидеть Норвежские фиорды, но это желание так и не сбылось. Впрочем, ему грех было жаловаться. В родной стране имелось столько совершенно дивных красот, что на знакомство со всеми ними не могло хватить одной человеческой жизни. И оттого ни Норвегия, ни Западная и Северная Канада, ни Гренландия, ни Гималаи, которые он хотел бы увидеть, но не видел, не воспринимались им как трагическая личная потеря, хотя потерей они, конечно же, были. Виртуальными потерями, как, следуя моде, их можно было бы определить.
Однако там, где он бывал и ходил на самом деле, он обрел все высшие ценности, о которых беспрестанно мечтал. Это были любовь, вдохновение к творчеству, будь то литература или философия, абсолютная нетерпимость к фальсификации красоты, хотя мода на это почти безгранично распространилась в современном коммерциализированном низкопробном и нетребовательном к себе искусстве. А еще именно там начиналось постижение высших человеческих ценностей, выстраданное в суровых испытаниях походов и восхождений, главным итогом которых было знание о том, что сила духа важней и выше физической силы, что все свои главные свершения человек может сделать только сам, а не кто-то за него, будь то коллектив (включая народ и даже все человечество) и, тем более, не какой-либо общественный лидер. Высшее долженствование каждого сущего в этом смысле состояло в том, чтобы, преодолевая собственную слабость, достигать новых высот в саморазвитии во всех сферах – любовной, эстетической, мыслительной, духовной и телесной деятельности. Без походов Михаил об этом в полной мере так бы и не узнал. Именно пути, пройденные по прекрасному лику Земли собственными ногами и силами, привели его к переосмыслению казавшихся естественными – и не только в марксизме- ленинизме – прагматических утверждений типа «бытие определяет сознание» и логических следствий из него. Да, оно несомненно было справедливо для тех, кто посвящал все свои помыслы обретению и сохранению материальных ценностей, но абсолютно ложно с точки зрения тех, кто осознал свое творческое (можно сказать – свое духотворческое) предназначение и долженствование, для кого главный лозунг жизни мог быть только обратным: «сознание должно определять и определяет бытие».
Оба Кантегирских похода Михаил считал самыми дорогими для себя, хотя один был пройден не так, как полагалось, а второй – хорошо. Хорошо почти по всем статьям, если не считать некоторых технических ошибок, но кроме последнего дня.
Иньсукский каскад они оставили за кормой в предпоследний день пути и, пройдя несколько достаточно хлестких шивер, остановились на ночлег недалеко от устья Так-Сука. То ли поддавшись накопившейся усталости, то ли просто от того, что немилосердно болели полопавшиеся от частого погружения в мягкую, почти бессолевую воду Кантегира кончики пальцев (кстати, точно так же они полопались и в первом походе), но Михаил закопался со сборами и упаковкой добра даже сильнее обычного. Марина, ранее сдерживавшаяся в таких ситуациях и старавшаяся употребить время ожидания его готовности к отправлению в путь на сбор ягод или грибов, на сей раз взорвалась. Она громким, неприятно резким голосом бросала ему упрек за упреком, что он не считается с ней, что из-за него она опаздывает на работу и из-за этого у нее там всегда неприятности, и что таким темпом они никогда не закончат сплав. Это, кроме последнего, Михаил понимал. Но когда он услышал, что она ненавидит эту реку, его до самой глубины поразило сходство Марининых слов с тем, что десять лет назад внушал своим спутникам Вадим. В первые секунды Михаил оторопел и не сразу нашел, что ответить, но затем быстро сообразил, что так излилось накопившееся в ее душе страшное нервное напряжение, в котором их обоих все время держал Кантегир и переносить которое он своим прошлым опытом был подготовлен лучше, чем она. Поэтому он промолчал. И все же он был почти убит безудержно гневным и почти истерическим тоном ее обличений, тем более, что до конца сплава остался всего один переход, и Марина об этом, разумеется, знала.
Да, он заставил себя промолчать, но чувствовал себя как отравленный. Уже сидя в лодке и гребя изо всех сил, чтобы для них скорее закончился сегодняшний кошмар, он мыслями то и дело возвращался к этой убивающей все остальные чувства сцене на берегу и чувствовал себя все более отвратительно из-за перегрева на солнце. Иногда, попадая в тень от склона, он несколько приходил в себя, но, как на зло, именно в этот день долина Кантегира достаточно широко распахнулась в обе стороны, поэтому солнце почти повсеместно достигало воды. Несколько бойких шивер несколько раз освежали его в стояках, но все равно в гидрокостюме было очень душно и жарко. Единственное, что он сказал Марине вслух, было «отдохни», когда он сам почти изнемог от перегрева, и она немедленно положила весло, а он продолжил грести как обреченный на вечную каторгу. Справа показался замечательно красивый голец с треугольной вершиной между широких приподнятых плеч. Такое диво было грех пропустить, и Михаил сделал несколько кадров, а затем поспешно запихнул фотоаппарат обратно под гидрокостюм через горло резиновой рубахи и схватился за весло, едва успев подправить нос «полосатого диванчика» по оси хорошей шиверы, внезапно открывшейся среди галечниковых полей и обдавшей их волной до головы.
Следующие три слова он обронил, когда они поравнялись с узкой горизонтальной прибрежной террасой на правом берегу, заросшей молодым березняком: «Бывший поселок Приисковый». Марина не отозвалась, и он снова замкнулся в себе, покуда, спустя километра три, они не вошли в крутой поворот налево, который метров через двести стремнины подводил к низким скалам, перерезанным рекой. Михаил сообразил, что перед ними уже сам Большой Порог Кантегира и что остановиться для его просмотра они теперь не успеют – «Большой Порог! – предупредил он, стараясь не показывать тревоги. – Держись крепче, подоткни носки ног под баллоны!»
Их как с горы швырнуло в водяную яму, потом вознесло на высоченный вал, а дальше стало переваливать и перебрасывать с одной метущейся волны на другую, и Михаил только и успевал подправлять курс, чтобы держаться вразрез валам. Маневрировать самостоятельно в этом узком и глубоком крутопадающем лотке, вобравшем в себя воду всего бассейна Кантегира, было крайне сложно, если не сказать – невозможно, поскольку в обе лодки налило много воды, но Михаил даже обрадовался этому, так как непрошенно принятый водный балласт позволял надеяться на то, что в хаосе и толчее прямых и косых валов их не опрокинет. Столь возмущенной воды не было до сих пор ни в одном из пройденных до этого порогов, и только теперь Михаилу стало понятно, почему именно он был назван на Кантегире Большим, хотя ему было далеко до многих других по протяженности и сложности, но только не по уклону и бешенству воды.
Наконец (а прошло вряд ли более минуты) они выбрались из толчеи, и Михаил в первом же плесике приткнулся к правому берегу. Только тогда он обнаружил, что воды в лодках вровень с верхом баллонов – больше просто некуда было принимать.
Такого тоже никогда не бывало. Он устало стянул с головы «мамбрин» и вычерпал им воду сперва из одной лодки, потом из другой. Черпать пришлось много и долго. Михаил подумал, что даже упаковка основных вещей в пару клеенчатых по отдельности завязываемых мешков один внутри другого в таких условиях вряд ли убережет их содержимое от намокания.
Потом они снова молча заняли свои места и гребли без перерыва, оставляя за собой мелкие шиверы, потом порог Амбарчик с громадным, поясняющим его название протяженным камнем в русле, затем также именную Собачью шиверу и, наконец, Малый Порог – тоже совсем не простой, но все же позволяющий при должном старании точно войти и протиснуться в очень узкий выход из него между скальной стеной левого берега и цепью камней. После Малого Порога все серьезное осталось позади. Еще несколько несильных шивер, последняя уже в начавшихся сумерках (ее они видели четыре года назад, когда сплавлялись от Кызыла по Енисею на «Колибри», специально поднявшись пешком от устья Кантегира) – и вот весь Кантегир можно было законно считать пройденным. Михаил узнал необъятных размеров скалу, нависшую над правым берегом Кантегира при его впадении в величайшую реку Сибири. Это был тот миг, которого Михаил так долго ждал и желал, к которому готовил себя десять лет, но вот теперь он не мог ему толком порадоваться, хотя бы непроизвольно испустить радостный крик! Было совершенно, по-ледяному, ясно, что ликование не только неуместно, но и невозможно, если они с Мариной так отдалились друг от друга, что даже разжать рот и поздравить друг друга со свершением мечты – и то не имели желания. Тень глубоких сумерек навалилась на воду и скалы, и на душе было столь же темно.
Лишь минуту отдохнув на плаву, они вновь без слова взялись за весла, которые успели так сильно остыть, что прямо обжигали холодом руки. Видно, ночь обещала стать очень холодной, а здесь из-за крутизны склонов на бивак рассчитывать не приходилось, и потому им осталось одно – идти до упора, до плотины Саянской ГЭС.
Над Енисеем спустилась ночь, но широкая река, в то время лишь слегка, на несколько метров подпертая будущей высотной плотиной, слабо освещалась Луной. Она виднелась то сквозь неплотные облака, то через какой-то более легкий флер, почему-то казавшийся коричневатым. Впереди виднелось зарево от огней громадной стройки, а в воздухе улавливалось разбаловавшимся в чистоте глухой тайги обонянием чуждая естеству и забытая было индустриальная гарь. Сзади послышалось стрекотание подвесного мотора, и вскоре с ними поровнялся человек в дюралевой лодке.
Михаил поклонился ему, и тот молча ответил поклоном. Он явно ждал, не попросят ли его о помощи, но Михаил промолчал – все равно осталось не больше десяти километров до конца похода, и человек в лодке, прибавив газу, быстро ушел вперед. Теперь выпускать весло из рук было просто страшно – так быстро оно остывало в сентябрьском воздухе и так мучительно долго отогревался дюраль в местах хвата онемевшими пальцами.
Михаил чувствовал себя настолько опустошенным, что уже боялся думать о том, что придется делать что-то еще, когда уже не будет необходимости в гребле. Как минимум его ждало бесконечное развязывание тугих узлов при распаковке мешков саднящими пальцами. Найдется ли в районе стройки до плотины сколько-нибудь подходящее место для установки палатки, он тоже не знал.
Проходить же сквозь толщу плотины одним из еще не полностью закрытых донных отверстий (а он слышал от встретившихся на Кантегире плотовиков-рабочих Саянской ГЭС, что это на моторках еще удается – когда удачно, когда нет) ночью ему никак не улыбалось. Наверняка в этих донных отверстиях из бетонных стен остались торчать концы арматурных прутьев, о которые запросто можно было пропороть бортовой баллон.