Подготовившись к зиме, так сказать, технически, Бобров задумался над индивидуальным утеплением каждого члена своего маленького общества. Когда люди находились под крышей — проблем не возникало, можно было ходить в чем хочешь. А вот на улице, да еще и в городе общественная мораль запросто могла причислить того, кто нетрадиционно утеплялся к презренным варварам. Пока было относительно тепло, Бобров общественных норм и местной моды старался придерживаться, но когда простыла и заболела младшая дочь Никитоса, решил плюнуть и на то, и на другое. Майю вылечили и поставили на ноги народными средствами плюс тем, что Юрка закупил в тамошней аптеке. На всякий пожарный Бобров попросил его создать приличный запас самых ходовых лекарств и аптека, похоже, сделала на этом хорошую выручку.
Плевать на моду Бобров решил постепенно. Сперва он одел всех женщин, как наиболее ценных и уязвимых, в теплое белье. Это было целой революцией, вернее, бунтом, потому что он был жестоко подавлен. Дольше всех почему-то сопротивлялась Ефимия, хотя уж она-то гречанкой никак не была и делала это исключительно из вредности. Да и на улицу она выходила реже всех, потому что к этому времени она даже на базар перестала ездить. Другие люди нашлись.
Она сдалась только тогда, когда Бобров пригрозил продать ее скифам в качестве наложницы.
С другими женщинами было проще. При этом не надо думать, что Бобров, пользуясь служебным положением и собственным статусом, лично занимался раздеванием и одеванием женщин. Нет, у него для этого дела были надежные помощницы.
Начал он, что естественно, с Златки. Тщательно ее обмерив, он заказал Юрке целый набор одежды да еще в двух экземплярах. Дело было в конце сентября, и нырять в переход еще можно было без гидрокостюма. Полученную партию одежды он принес в спальню и призвал к себе Златку. Принуждать ее не пришлось. Как настоящая женщина она набросилась на груду тряпок и перемерила все по нескольку раз. Особый пиетет у нее вызвал толстый свитер. Ничего похожего в городе и окрестностях не было, и Бобров подозревал, что не будет еще несколько веков. А пока он полюбовался стройной девчонкой в теплых колготках, теплой длинной юбке, свитере и пуховике и сказал:
— Ну теперь я за зиму спокоен.
Приходящий столяр тут же получил заказ на изготовление нескольких платяных шкафов.
После испытаний на Златке, Бобров вызвал Дригису, а чтобы Серега не обиделся, то и его. Когда Дригиса увидела подругу в новой одежде, она сначала впала в заторможенное состояние, а потом набросилась на Серегу с воплем «я тоже хочу!» Серега беспомощно посмотрел на Боброва. Тот загадочно усмехнулся и передал ему таблицу замеров и определения размеров. Обрадованный Серега, схватив подмышку Дригису, удалился.
Ну а дальше пошло как по накатанной. Девчонки взяли в оборот всех теток усадьбы. Причем приходящих поденщиц строго предупреждали, чтобы одежду в городе не демонстрировали. Таким выдавали суконные пеплосы, которые скрывали фигуру не хуже паранджи. А вот теплые платки было не скрыть и пришлось запустить их в оборот, начав продавать в лавке Никитоса как эксклюзивный восточный товар. Странно, конечно, выглядели богатые женщины Херсонеса, шествуя по улице в пеплосе и павловском цветастом платке.
Проблему с обувью решили еще проще. Юрка закупил сразу три десятка пар теплых кожаных полусапожек и все Бобровские дамы оказались обуты. Правда, для мелких девчонок пришлось-таки покупать нечто эксклюзивное, потому что во взрослые размеры они не вписывались.
Покончив с утеплением женщин, Бобров взялся за мужчин. С этими было намного проще. Он одел их без особых изысков в турецкие джинсы, свитера крупной вязки и теплые куртки. На ноги пошли грубые ботинки, а на головы вязаные шапочки. Что интересно, молва погуляла-погуляла и как-то быстро сошла на нет. Мало того, в городе стали появляться подражатели и к Никитосу, у которого очень вовремя появились в продаже и шапочки и носки и даже ботинки пошли покупатели. Причем не только розничные, но и оптовые, потому что товаром заинтересовались и Керкинитида и Калос-Лимен. Поговаривали, что и Пантикапей пытался закупить партию, но у Никитоса, как назло, кончился товар. Кстати, в самом городе и окрестностях держали прорву овец. Конечно это были далеко не мериносы, но шерсть от них была вполне себе ничего и грубая пряжа из нее отлично получалась.
Пока Бобров развлекался с примерками, предприимчивый Никитос взялся скупать по окрестностям шерсть, благо было на что, и отдавать в обработку нескольким городским женщинам, которые с радостью взялись за подработку. У них, конечно, получалась далеко не фабричная нитка, но зато своя и практически даром. А уж, как и что из этой нитки вязать и крючком, и спицами Бобров по настоянию Никитоса выяснил по своей литературе. Сначала задействовали Элину с девчонками и, когда дело пошло, опять наняли поденщиц. Вот тут-то пантикапейские купцы и оторвались, забрав все шапки, носки и шарфы.
Где-то в середине октября в усадьбу перебрался главный мореход. Первые несколько дней он приходил в себя, и даже город не посещал. Ему вполне хватало общения с Ефимией и Прошкой. Ефимия его кормила и поила, а Прошка рассказывал все про город. Прошка за прошедшее время уже сносно выучился говорить на смешанном греко-русском диалекте, который прекрасно понимали все в усадьбе. А вот Златка с Дригисой хоть и с жутким акцентом, но говорили только по-русски и считали себя усадебной аристократией, и не без основания. Так что Вовану по части языкознания особо напрягаться как бы и не стоило.
Однако, определив по Вованову выражению глаз, что он уже частично пришел в себя, Бобров все-таки настоял, чтобы он греческий подучил, потому что в Гераклее русский не знают почему-то вообще. Вован заявил, что он хоть сейчас и отправился на берег инспектировать корабль. А примерно через неделю, овладев несколькими десятками слов, набив трюмы, как местным, так и неместным товаром и взяв в команду в качестве юнг двоих Прошкиных знакомцев, а также Никитоса в качестве главкупца, Вован отчалил в направлении Гераклеи.
Никитоса его родные провожали, как будто Вован был Хароном, а плыть собирался через Лету. Никитосу только что обол в рот не положили. Жена причитала как по покойнику, дочки, еще ничего не понимая, тем не менее, вторили матери. Даже новая рабыня, заменившая Дригису, и та слезу пустила. Чем-то ее Никитос, видно, задел. Впрочем, Бобров предпочитал в такие подробности не вдаваться. В лавке на подмене остался Петрос, и Никитос надеялся на него словно на самого себя. Пацан был не чета безалаберному Прошке (ну, якобы безалаберному). Прошка, кстати, тоже болтался в числе провожающих, но несколько по другой причине — его друзья уходили в первое в жизни плаванье, и он им даже немного завидовал. Но не потому, что пацаны уходили в плаванье, стоило только пожелать и дядька Александрос моментально пристроит его на корабль, а потому, что пацаны становились на свою дорогу. Сам-то он давно, как считал Прошка, и прочно на нее встал. А вот тем, кто только-только, он завидовал.
— Не хочется, понимаешь, терять выгодных клиентов, — сказал Бобров.
А наутро задул северо-восточный ветер и развел на море такую волну, что вопрос о мореплавании отпал сам собой до конца шторма. Вован, которого шторм подловил буквально на взлете, лично проверил швартовы, хотя в бухте было относительно тихо, и ушел греться в триклиний, куда тут же пронесли из кладовой и кухни закуску и вино. Ветер гулял над побережьем, поливая окрестности мелким противным дождем, все обитатели усадьбы попрятались по теплым помещениям, вознося хвалу своему хозяину, которого за предусмотрительность и специфические умения уже приравняли к сыну бога. Правда, кто был этот бог, никто толком пока не знал. Но сомнений не было, что рано или поздно аналог отыщется.
Ездивший по делам в город Андрей, которому надо было что-то утрясти у архонтов, по возвращении громко клял это присутственное место, в котором царил такой собачий холод и сквозняки, что ему пришлось заехать отогреться к Никитосу. Никитос как раз прикрыл лавочку, потому что ветер заносил дождь прямо в «торговый зал», и тоже сидел в отапливаемом помещении. Причем служанка по части отопления даже несколько перестаралась, и Никитос благодушествовал в таблинуме в одном хитоне и даже удивился, когда с улицы ввалился мокрый продрогший Андрей и, стуча зубами, стал разматывать намотанный в два слоя гиматий.
На обратном пути Андрей опять промок и продрог и его отправили в самое теплое место дома, на кухню, где он жаловался Ефимии на жизнь, пока она отпаивала его вином с медом.
Во всей усадьбе только воины беспрерывно несли свою вахту, невзирая на ветер, дождь и холод. На посту постоянно находились два человека, стоя на самом неприятном месте — на верху сторожевых башенок. Правда, «богоподобный» Бобров и здесь озаботился. Ну не хотелось ему иметь, в случае чего, больных воинов. Поэтому над башенками были воздвигнуты деревянные шатры на случай дождя, а от ветра деревянный же парапет. С холодом боролись исключительно теплой одеждой, потому что таскать огонь на башни, было запрещено. Зато караульное помещение по части отопления вполне можно было приравнять к кухне. Так что намерзшийся гоплит потом блаженствовал целых две смены, пока его товарищи торчали на открытом воздухе. Днем свободные от службы посещали, так сказать, место прошлой работы и подтрунивали над чихающими и кашляющими бывшими товарищами по службе, которые по ночам, завернувшись в продуваемые плащи, тряслись под ветром и дождем у шипящих от попадающих капель жаровен, а потом довершали начатое в холодном караульном помещении.