– Дал, подожди, – просит он, идя вслед за мной. – Я не хотел произносить это слово.
Я поворачиваюсь к нему:
– Дело не в слове. Думаешь, меня не называли так прежде? Я слышал, как его шептали девочки в школе или изрыгали парни на улице. Да черт побери, Монтгомери иногда использует его как ласковое обращение. Я знаю это слово, Хадсон. Знаю, что оно означает, и знаю, что ты имел в виду, назвав меня так. Ты нашел бы способ сказать это, даже не произнося ничего подобного. Потому что именно так ты считаешь, верно? Мы можем быть лучше. Ты говорил, что имел в виду, что мы не должны следовать стереотипам. Должны чаще вести себя как натуралы. Ты думал, что я лучше. Что я совсем как ты – особенный. Да, я особенный, Хадсон. Я лучше. И я – пидор.
– Дал, прости, я был в ярости, я не знаю, кто ты, и…
– Знаешь. – Я поворачиваюсь к нему спиной. – И меня зовут Рэнди.
Я нахожу Марка на соревновании по бегу с яйцами. Из магнитофона по-прежнему звучит саундтрек
– Где ты был? – спрашивает Марк. – Синих необходимо подбодрить. О, да у тебя потек макияж. Ты в порядке?
– Могу я вернуться в театр? – Мой голос звучит глухо, и я пытаюсь улыбнуться, чтобы хоть как-то исправить это. – Знаю, я не могу претендовать на роль в спектакле. Я буду работать за кулисами, делать декорации, реквизит. Я могу заниматься чем угодно. Просто я хочу вернуться.
– С тобой все хорошо? – опять спрашивает Марк. Выглядит он печальным.
– Просто… пожалуйста, могу я вернуться?
Он неожиданно обнимает меня, крепко обхватывает руками, и мой синий макияж вместе со слезами расползается по его рубашке.
– Конечно, можешь. Ты всегда можешь вернуться.
Двадцать два
Свет такой яркий, и я чувствую, что потею под гримом и тогой, ступая на сцену. Энергия, исходящая из зрительного зала, полна ожидания, но не беспокойства. Это кульминация второго акта, пока все идет хорошо, и публика жаждет узнать, что будет дальше по ходу спектакля.
И что будет дальше в моем большом сольном номере.
Марк и Кристал сочинили для меня сложный танец, словно необходимости попадать в ноты и помнить заковыристый текст было недостаточно. Сцена представляет собой амфитеатр, колизей вокруг меня, и я выхожу на нее, смотрю на публику и пою. В «Грязном старикашке» хорошо то, что свою песню я могу исполнить супердраматично, и Марк это одобрил. «Дива золотого века Голливуда, – сказал он. – Думай о Норме в
И когда я пою, то спускаюсь и поднимаюсь по ступенькам амфитеатра. И при этом я не иду. А танцую. И еще принимаю позы. Все это непросто. Самое главное здесь – пение, потом игра, потом танец, по крайней мере, так считает Марк, и потому, если я сделаю неверное движение, то мне не следует расстраиваться по этому поводу. Но я не хочу делать неверных движений.
Вот я и не делаю их. По мере того как я пою, мелодия захватывает зрителей. Я чувствую, что они боятся смеяться, не желая сбить меня, чувствую, что их цепляют мои слова, мои гримасы, мои движения. Вверх и вниз по ступеням, и это так похоже на отношения между моим героем и его мужем. Каждая новая интрижка – это вызов, каждое мгновение моей любви к нему – падение, и единственный компромисс здесь – гнев. Смешной гнев, разумеется. Позы, гримасы, широкие и высокие шаги, метание от гнева к похоти. Я пою и слышу, как зрители тихо смеются, но в то же время они и сочувствуют мне. Мы словно разговариваем друг с другом, вместе обыгрываем личность моего героя – кто он есть и чего он хочет. До чего же он одинок. И мы можем сопоставить его с собой.
Заканчиваю петь, взяв высокую ноту, а потом следуют взмах руки и поклон, и затем – аплодисменты. Они ударяют меня, как сильная океанская волна, почти сбивают с ног. И когда свет гаснет, я вижу в толпе Жасмин, она аплодирует стоя. Я улыбаюсь, хотя знаю, что Жасмин встает, аплодируя любому исполнителю. Но затем встают и другие зрители, и я почти что испытываю шок. Встают ребята из лагеря. Мои родители. Родители других ребят. Встают все зрители, и я чувствую, как слезы щиплют мне глаза, когда я складываю ладони вместе и кланяюсь, и посылаю воздушные поцелуи – все еще оставаясь в образе, – а потом покидаю сцену.
– Слышишь, как тебе аплодируют? – восклицает Джордж, обнимая меня, стоит мне только оказаться вне поля зрения зрителей.