– Я не могу молча наблюдать, как мы вязнем в бессмысленных опытах.

– Тебя никто не заставляет молчать, Брут, – сказала Нить. – Наберись храбрости и скажи ему. В конце концов ты был его любимым учеником.

– Был – ключевое слово. Я пытался связаться хоть с кем-то за пределами Амальтеи, но у меня не получилось. Словно мы в сингулярности, откуда не исходит ни единого сигнала… Горизонт событий, а может – преступлений!

– Прекрати… я не выношу, когда ты такой…

– Какой?

– Депрессивный и огульный… Ты огульно обвиняешь его в преступлениях, которые он не совершал…

– Я обвиняю его в преступлениях, которые он совершит! Тебе следует лучше штудировать теорию сингулярностей. В них не имеет смысла разделять прошлое и будущее. Он сам – огромная и непознанная сингулярность, в нее мы все падаем… я даже пытался подступиться к Ариадне, предупредить… но все бессмысленно… она холодна, как и ее лягушки…

Корнелий боролся с искушением явить себя перед говорящими или остаться до поры невидимым свидетелем разговора. Второе, конечно, предпочтительнее. Судя по всему, не все на станции воспринимали Червоточина как бога. Так, по крайней мере, комиссару показалось.

Молчание затянулось. Когда Корнелий решился выглянуть из-за угла и посмотреть – что явилось тому причиной, Нить вновь заговорила:

– Прекрати… не надо… Брут…

– Ты так часто повторяешь мое имя, что я невольно ощущаю себя убийцей Цезаря.

– Не выдумывай. Ты знаешь, как я к тебе отношусь…

– А еще я знаю – ты всегда будешь на его стороне. Что бы я не доказывал, как бы не тыкал в зияющие дыры в этой его так называемой теории червоточин и искусственных сингулярностей… Там концы с концами не сходятся, но никто не желает этого видеть! Впрочем… никто и не может этого увидеть, ведь его стараниями тут собрались исключительно узкие специалисты. Каждый занимается своим куском мозаики, право сложить которую он узурпировал… А его творческий псевдоним! Ты можешь представить себе Ньютона, который бы подписывался как Тяготение? Или Эйнштейна, сменившего фамилию на Относительность? Ха!

– Он целиком и полностью посвятил себя этой работе, Брут. И ты, Брут…

– Как раз это пугает до чертиков. Ученый не должен целиком и полностью отдавать себя работе.

– Вот как? Почему? Разве не так поступали великие…

– Ученый тогда путает собственную жизнь и науку. Его теории становятся его жизнью, без них он себя не мыслит, а значит, не готов и не сможет от них отказаться. А для науки очень важно – уметь признать собственную неправоту.

– Особенно, если на ошибки указывает сопляк, – голос Нити наполнился сарказмом. – Который в науке без году неделя, а уже считает себя вправе. И к тому же… вовсе не собирается полностью отдаться науке…

Корнелий прислушивался к возне в коридоре. Ему хотелось удалиться. Вот прямо сейчас. На цыпочках. Будто его здесь и не было. Ведь происходит банальнейшее недоразумение – милые бранятся, только тешатся… Однако комиссар не может себе позволить воспринимать происходящее исключительно в романтическом ключе. Он должен воспринимать это прагматично, по крупицам выбирая из любого сора информацию, что позволит ему принять обоснованное и окончательное решение. Поэтому единственное, что Корнелий себе позволил, так это беззвучно прошептать: «Простите».

Брут тем временем продолжил и, судя по слегка задыхающемуся голосу, некие его действия достигли успеха: