– Порой мне снится кошмарный сон, – между тем продолжал Брут, – во сне мне является мир, где у идей нет материального носителя. Можете представить?! В том мире отсутствуют гипостазисы, а идеи – всего лишь мыслительные конструкты, эфирные образы, никому не принадлежащие, ни к чему не привязанные, никем не рожденные. В подобном мире бесполезно убивать кого-либо, дабы уничтожить вредную идею. Телониусу там бы понравилось, ведь его гибель ничего бы не изменила. Не стало одного, на его место пришел бы другой, и проект терраформовки продолжался. Каково?! Если нет гипостазисов, то все дозволено! Нет, нет, только не это! – Брут наиграннно прижал тыльную сторону ладони к бугристому лбу, закатил глаза.
Клайменоли заставили Ариадну сделать глубокий вдох, еще более глубокий выдох, стукнули по бедрам, коленям, а затем удары стали столь быстрыми, что она не могла осознать каждый по отдельности, лишь подчинялась им – точно и бездумно. Точнее сказать – без-умно. Ничего подобного Брут от нее не ожидал, как и она сама. Застигнутый врасплох Брут-Фесей пытался защищаться, но легкая, верткая Ариадна, управляемая клайменолями, казалась ядовитой болотной гадюкой – тонкой, молниеносной, безжалостной. И хотя кулачищами Брут беспорядочно молотил во все стороны, и пару раз они достигли цели, но это не спасло его. Только завершив дело и опустившись в изнеможении на пол, не в силах и шагу сделать до ближайшего седалища, Ариадна ощутила неприятную болезненность возле левой щеки и четвертого ребра. Судя по всему, там, куда угодил Брут.
Неважно. Теперь это неважно. То, что важно, лежало на поёлах каюты – недвижимое, почти как оглыбленный Телониус, произошедшая схватка не вывела его из неподвижности. Тело следовало убрать, желательно так, чтобы не превратить в источник гниения и заразы. Идеально – в утилизатор, допустимо – в морозильник. Но вряд ли ее сил хватит доволочь такую тушу до утилизатора, а вот морозильная камера имелась неподалеку от каюты Ариадны.
7. Наблюдатель
Пока тело под направляющими ударами клайменолей совершало весьма энергозатратные действия по перемещению Брута в морозильник, больше похожий на биологический анклав, в каких проводились опыты по генетической гибридизации, Ариадна пыталась размышлять: сделала бы она то же самое, если бы никаких клайменолей не существовало? Исключительно по собственному почину? И если бы данная моральная дилемма имела положительное решение, то стоило раскаиваться за содеянное?
– На всякого Телониуса найдется свой Огневик, – вспомнились Ариадне слова Брута. Похоже, на Брута тоже найдется своя Ариадна.
Брут-Фесей оказался отвратительным типом, но как ткач восстания Ариадна должна сохранять профессиональное хладнокровие и, самое главное, объективность. Так и не придя к окончательному решению, Ариадна переключилась на более насущные дела – уместить громоздкую тушу в узкий морозильник, ради чего пришлось заползти внутрь, погрузиться в обжигающий мороз и, упираясь руками и ногами, затянуть за собой Брута. Не находись она под управлением клайменолей, которым холод не досаждал, вряд ли справилась с задачей, выскочила бы из ледяного чрева и убежала без оглядки на окоченевшее тело Брута. Когда дверь холодильника захлопнулась, щелкнул замок и мигнула лампочка, отмечая переход в режим консервации, Ариадна, ведомая клайменолями, побрела обратно в каюту, и еще долго стояла под горячими струями, смывая старую кожу и ощущая, как цепкие когти холода неохотно отпускают ее.
Наверное, именно тогда она перестала считать себя лицом, а точнее – телом, облеченным представлять интересы группы лиц, ходатайствующих о реализации права идти наперекор установленным правилам, то есть жаждущих восстать против демиурга Телониуса, говоря без обиняков. Ариадна сложила полномочия ткача восстания, оставшись всего лишь последней жительницей Лапуты, о чем неизменно сообщала единица на счетчике живых душ, пребывающих на небесном острове.
Робот-нож по-прежнему сопровождал ее, изрекая все более безумные и несвязные сентенции. Его слабый позитронный мозг не выдерживает нагрузки, которую на него взвалили. Он бормотал о червоточинах, о ликах, возникающих в облаках, неотрывно следящих за ним даже сквозь оболочку Лапуты, о каких-то смерть-цивилизациях, передающих эстафету благовести от сверхновой к сверхновой, речитативом повторял рецепты приготовления хлореллы, коих помнил неисчислимое количество, но, судя по ингредиентам и способам обработки, вряд ли они могли оказаться съедобными. Его следовало деактивировать или вернуть на кухню, но Ариадна остро переживала одиночество, и даже робот-нож казался пригодным суррогатным собеседником. Хотя его безумие оказалось заразительным. Несколько раз ей случалось, стоя у обзорного иллюминатора, наблюдать, как несущиеся в стремнине суперротации облака складываются в лицо, причем под воздействием ветра оно словно оживало, шевелило губами, и Ариадне чудилось, будто разбирает обрывки слов и фраз. Четыре раза ей показалось, как облачный лик произнес «Телониус», в другой раз – «смерть», но вряд ли это было чем-то большим, нежели игрой иссохшего воображения.
Что до происходящего на поверхности Венеры, то вполне ожидаемо и там на смену порядку возвращалась первозданная стихия. Ариадна наблюдала, как вокруг фабрик возникали Красные кольца, и установленные поблизости камеры либо беспилотники бесстрастно передавали печальные картины. Даже в ее сердце рождалось тоскливое чувство утраты – белоснежные дырчатые кубы покрывались отвратными пятнами, будто пораженные гниением. Полупрозрачные дымы извергаемых наноботов обретали зловещий гангренозный оттенок, ровные грани оплывали, морщились, и через какое-то время ничего не могло выдать в фабриках творение разума. Наоборот, они представали жуткими наростами на теле планеты, внося лепту в неукротимую враждебность этого мира демиургической воле. Ариадна даже не пыталась разобраться в причине изменения структуры терраформовки, и какие наноботы теперь выбрасывали фабрики. Логично предположить: такие, которым по достижении критической насыщенности, предстояло за короткий срок превратить раскаленно-кислотный ад во вполне терпимое (на первых порах) и желанное (на последующих) место обитания. Возвращенцы предпочли улитку в руках тритону в болоте.
«Я всего лишь выполняла свой долг», – оправдывала себя Ариадна перед оглыбленным Телониусом. Он наверняка прозревал сквозь завесу туч гибель своего творения, величайшего гипостазиса размером с планетоид. Будь он завершен даже жертвой жизни возвращенцев, которую готов был принести демиург, открыл бы совершенно иные пути расселения по мирозданию. Теперь этот гипостазис ветшал и разваливался, уступая более могучему, чья суть провозглашала привычную материальную максиму: «Мы живем в лучшем из миров».
Порой Ариадна даже жалела, что избавилась от Фесея, не дослушав его весьма любопытную сентенцию о мире, где идеи не нуждаются в материальной явленности, существуя не только сами по себе, но и без всякой на то воплощенности. Представить подобное невозможно, все равно что назвать математику наукой о нечто таком, чему не потребны сложнейшие конструкции, возводимые учеными, дабы проявить в мир числа. Эти самые числа вполне могут обходиться исключительно чистыми воззрениями. Каким бы тогда образом достигалась идентичность подобных воззрений, распределенных среди миллиардов умов? Они совершали ту или иную математическую операцию и приходили к одному и тому же результату, например, что дважды два есть пять. Ариадна как ни пыталась, не могла вообразить, отключаясь от тела настолько, что клайменоли стучали с учетверенной усердностью, заставляя с неохотой возвращаться к делам телесным. Возможно, Брут не высосал свою мысль из пальца, а продумывал ее долго и тщательно. Он заявил о ней Ариадне, стараясь то ли утешить, то ли сильнее уязвить ткача восстания. Поиски в том месте, где когда-то находилось его убежище, не дали Ариадне ни единого ключа, да и что могло иметься личного у Брута, если даже в зените славы он обретался в гамаке самого обычного воскрешенного, а все имущество умещалось в узелке, сложенном под подушку.
8. Чудовище
Узелок, выделанный из желудка водяного паука, Ариадна все же захватила с собой, называя его про себя гипостазисом души коварного Брута-Фесея, бунтаря. Его следы пролегали отнюдь не только по Венере, но и десяткам иных мест Системы, оставляя за собой такую же мерзость запустения, что придало чертам шишковатой башки признаки гипостазиса, хотя поверить в подобное затруднительно. Верить не верила, но ведь нечто толкнуло ее на превращение Брута в промороженный кусок плоти, что дожидался утилизации в морозильнике. Окончательная смерть для него чересчур простой выход, ибо как знать – не пройдет ли Брут Феодоровский процесс вне всякой очереди?
А затем явился Минотавр.
Злобный. Огромный. Исходящий паром, подобно компрессору, которому требуется срочная профилактика, если бы нашелся смельчак, взявшийся ее провести. Он топал по переходам Лапуты, будто кого-то выискивал. Ариадна подумала о Бруте-Фесее – не его ли? Возьмись Минотавр за нее, даже всего лишь взглянув на нее, никакие клайменоли не удержат ее от чистосердечного признания. Впрочем, до сих пор клайменоли исполняли возложенное на них дело, не позволяя Ариадне даже свернуть в боковое ответвление, если приближалась жуткая фигура – рогатая, рыластая, окутанная облаками изморози, с грохотом топающая по поёлам, оставляя на них полукруглые отпечатки. Массивная башка, казалось, продавливала плечи, заставляя Минотавра сутулиться, горбиться будто от невыносимой тяжести злобы, лежавшей на нем непосильным грузом. Словно не чудовищем он был, явившись на Лапуту из одной ему известной бездны, а погрузочным механизмом, которому надоело недвижимо пребывать в служебных недрах небесного острова, и он выбрался оттуда бродить по жилым уровням и галереям. Кто осмелится остановить несокрушимый механизм?
Промороженный Брут-Фесей теперь казался Ариадне гипостазисом любезности, она по недомыслию погрузила его в сон абсолютного нуля, лишив надежды на воскрешение. Она даже подумывала: а не пойти ли на попятную, извлечь ходатая, благодаря которому ее вообще занесло на эту Лапуту, из морозильника, дабы затем натравить на рогатое чудище. Однако невольное сравнение Минотавра с погрузчиком придало мыслям Ариадны более практичную направленность, так как она вспомнила о Пане. Кому как не Пану, с которым бился Телониус, ударами кулаков крепя собственную волю к победе, не взять быка за рога да не выбросить за пределы небесного острова в те маргиналии, из которых тот окошмарился? Нельзя исключать, что именно Пан и являлся для Телониуса его личным гипостазисом упрямой воли, заставляя раз за разом вступать в заведомо проигрышную битву.
Клайменоли не возражали. Это оказался тот редкостный случай их глубокого обоюдного согласия относительно дальнейшей судьбы проникшего в опустевший лабиринт Лапуты чудовища. Ариадне казалось, что она вновь обрела свободу тела, нет никаких клайменолей, сама прекрасно помнит о необходимости дышать, смотреть и слушать, а ноги двигаются в полном согласии, не позволяя запнуться. В поисках Пана ей пришлось погружаться в глубочайшие бездны небесного острова, в царство колоссальных механизмов, забредать в закоулки, в которых вряд ли бывало хоть единое живое существо, при всем при этом выкрикивая в пустоту:
– Пан! Пан! – Она не желала и мысли допустить, будто Пан мог самоликвидироваться, не выдержав одиночества. Ариадне верилось – робот хранит верность привычке хозяина регулярно призывать его на бой, а потому должен являться туда, где она впервые увидела его металлическую фигуру, словно увеличенного брата-близнеца Телониуса. Вместо влажной кожи он покрыт шершавой броней, но кулаки демиурга все же оставляли вмятины. Вот только где оно – то самое место? Сколько раз она ошибалась, принимая за него другую площадку, сокрытую в полумраке скудного венерианского дня.
Только четыре цикла спустя ей пришла в голову счастливая мысль заглянуть в центральный утилизатор. Там все еще покоилась груда «Циклопа», приведенного в полную негодность последним вояжем Телониуса на поверхность. Его так и не успели размонтировать до блоков, годных быть проглоченными пастями Цербера – так именовали главный утилизатор материи Лапуты.