Ей вдруг стало хорошо; сухие губы растянулись в улыбке.

Она не ирашиец, и она не Лайза Дайкин. Она – Лайза Аллертон. Ею была, ею и останется. А тот Мак ждет ее – как она могла об этом забыть, как могла предать его? И пусть Дрейк говорит, что там ее никто не ждет, – ждет. Дома ее ждет настоящий Мак, тот самый, «правильный», а не его клон, не подделка, не чужой человек.

Ей стало легко, она снова была самой собой. Пусть с опухшими веками, но трезвая и спокойная, она впервые за все время, проведенное в чужой реальности, освободилась от собственной глупости.

Теплая вода смывала усталость, остатки косметики и печаль.

И пусть ей никто больше не звонит, не надо. Пусть они живут здесь – жители этой ветки, – как хотят. Эльконто, Рен, Халк, даже Элли. Исчезни из этой ветки новая Лайза – и каким-то образом вернется старая. Наверное. И пусть им будет хорошо, пусть все идет своим чередом. Она слишком долго пыталась прижиться в пространстве, которое ее не принимало – выдавливало. Не прислушивалась к собственной интуиции, доверилась чужим словам, пыталась побрататься с миром, который не был ее миром и который не желал пожимать ее дружески протянутую руку.

Хватит.

Пора уйти с чужой дороги и пойти наконец своей собственной. Пора заняться важным – поиском идей по возвращению назад.

Как? Мысли придут, всегда приходили.

«А пока нужно сделать следующее…»

Вытирая лицо полотенцем, Лайза мысленно «зазеркалилась» от дистанционного взгляда Чейзера настолько плотно, насколько могла.

Незачем ему теперь искать ее. А ей – незачем находиться.

Дома думалось плохо. Давила тишина, мешали расставленные по квартире предметы: старые книги, старая мебель, старая одежда – все старое.

Она давно не жила здесь и жить не будет, потому что если будет, то обречет себя на вечный поиск тех «новых» предметов, которые приобрела когда-то в новой жизни. Зачем эта пытка? Зачем так издеваться над собой?

И она поехала в парк.

Долго гуляла между деревьями, бродила по песчаной дорожке вдоль узкой речки, смотрела на людей, лебедей, попадающиеся под ногами сломанные веточки, смотрела на все. Слушала, отдыхала, «отходила».

Она больше никому ничего не должна, свободна. Не должна совсем никому и совсем ничего. И никогда не была.

Как странно, что она об этом забыла.

Рваные облака то скрывали солнце, то вновь выпускали его на свободу, и мир то и дело из серого делался ярким, а из яркого – серым. То проявлялись, пересекая дорожку, то растворялись тени; неизменно спокойно текла, колыша растущую по берегам траву, вода.

Она бы не смогла полюбить этого Мака – она врала себе. Каждый раз, глядя на его обнаженную ключицу без Печати, вспоминала бы о том, что этот человек не прожил того, что прожила и помнила она. И каждый раз она давила бы внутри горечь и убеждала бы себя: это он, он. И всегда знала бы: не он. И тем самым она не просто «захомутала» бы ненужного ей мужчину – она обрекла бы себя на страшные муки, постоянную борьбу с самой собой.

«Спасибо, что позволил мне прозреть, Мак».