Владыка не дрогнул. Смотрел на Белого мага прямо и пристально, и во взоре его в равной степени мешались изумление, негодование и холодное отвращение.

— Ты безумец, Курунир. Бессовестный и опасный безумец, я всегда это подозревал, а теперь в очередной раз имею возможность в этом убедиться. И, если я хотел стать драконом, то для тебя, похоже, это и впрямь давно пройденная ступень. Намеренное разжигание опасного мора… Это не просто низко и немыслимо, это, я сказал бы — чудовищно. Подло. Одним словом… — морщась, он потер лоб кончиками пальцев, точно надеясь отыскать в памяти это, одно-единственное выразительное и точное слово.

— Не по-эльфийски? — подсказал Саруман.

— Скорее — по-орочьи, — вполголоса заметил Гэндальф.

— Зато действенно и доступно, — возразил Белый маг. — По-орочьи? Ну что ж, почему бы и нет? Орки порой отличаются исключительным здравомыслием и практичностью, направленной в первую очередь на достижение результата, а не витающего в облаках обманчивого идеала.

Келеборн зябко поежился — должно быть, речная прохлада давала о себе знать.

— Сдаётся мне, ты слишком много думаешь об орках в последнее время, — проворчал он. — Даже хуже — ты сам начинаешь думать, как орк. И предлагаешь нам тоже заняться этим?

— Если мы не будем думать об орках, — безмятежно возразил Саруман, — то кто будет? Саурон, надо полагать? Он уже весьма успешно продвинулся в этом направлении.

— По-твоему, мы должны уподобиться Саурону?

— Нет. Но мысль о том, что люди могут жить пусть не в мире, но в тесном соседстве и даже сотрудничестве с орками, тебе, вижу, просто претит.

— Зато ты, по-видимому, только об этом и мечтаешь, — процедил Владыка. — Орки занимают все твои помыслы…

— Как один из народов Средиземья — да. Я этого и не скрываю… Скажу даже больше — чем дальше, тем искреннее я ими, орками, восхищаюсь, Келеборн. Их жизненной силой, выносливостью, плодовитостью, приспособляемостью к любым тяготам существования и способностью крепко стоять обеими ногами на земле… Сколько тысячелетий их уже все гнобят, пытаются изгнать за край видимого мира или вообще стереть с лица Арды, извести под корень любыми возможными способами? А они здравствуют себе как ни в чем не бывало, отстаивают своё право на жизнь и место под небом, пьют, едят, веселятся, живут настоящим и не страдают невнятной хандрой по прошлому. Такой непотопляемости и стойкости духа и впрямь впору позавидовать, разве нет?

Призрачная флотилия белоснежных эльфийских ладей была на расстоянии полусотни ярдов от берега, и в их плавном бесшумном продвижении начало чудиться что-то жутковатое, чересчур неземное — скрипни уключина, или вполголоса выругайся прищемивший палец гребец, и, кажется, неприятное наваждение разом рассеялось бы. Но над рекой царила тишина — только волны, накатываясь на берег, шелестели тихо и словно бы виновато, точно стесняясь производимых звуков и вообще собственного существования.

Келеборн стоял неподвижно, как гранитная статуя.

— Что ж… меня не удивляют твои слова, — холодно произнес он. — Ты всегда видел в орках родственную душу.

— Не всегда, — помолчав, сказал Саруман. — Но я слишком долго пробыл среди орков, чтобы не рассмотреть их поближе и не научиться видеть, так сказать, «изнутри».

— В этом и есть твоя беда, — сухо заметил Келеборн, — и я уже начинаю опасаться, как бы она вконец не превратилась в нашу общую. Сначала ты начинаешь воспринимать орков как «народ», потом задумываешь странные «опыты» и берёшь на воспитание какого-то мальчишку, затем произносишь пламенные речи в защиту орков и высказываешься за «сотрудничество» с этими морготовыми тварями… что дальше? Начнешь зазывать этих отродий к себе на службу?

— Вижу, это окончательно сделает меня в ваших глазах отрицательным персонажем.

— И тебя это не пугает?

— Лучше быть отрицательным, Келеборн, — негромко сказал Саруман, — чем совсем никаким. Да, я твёрдо убежден: дальнейшее отношение к оркам, как к плесени на теле Арды, заслуживающей поголовного уничтожения, ведёт к тупику.