Он полусидел, привалившись спиной к огромному замшелому пню, и Хэлкар мрачной холодной глыбой нависал над ним, пытаясь привести в чувства.

— Очухался? Смотри сюда.

Перед глазами Гэджа возникло кольцо — тонкий золотой ободок с алым камнем. Назгул что-то зашептал — не то на Черном Наречии, не то на каком-то другом, незнакомом Гэджу языке, изобилующем шипящими и лязгающими звукосочетаниями; колючие уродливые слова вбуравливались в сознание, как стальные клинья вбуравливаются в камень, заставляя его крошиться и трескаться, принимать нужную каменотесу форму. Красный минерал в перстне, маячивший перед взором Гэджа, представлялся ему огоньком, блуждающим в буром, как засохшая кровь, мокром тумане, облепляющем с головы до ног, рождающем в голове смутные видения: отблеск пламени в подвале… замшелые стены Крепости… внутренний двор… подземелье… Комната-с-колодцем… приземистая, заплесканная кровью плаха…

— Не то, вернись в лес… В лес, — приказал назгул. Алый камень в его перстне был уже не огоньком — кровавым глазом, заглядывающим, казалось Гэджу, в самую его душу, выворачивающим её наизнанку — так вязальный крючок выворачивает старый драный носок, — пытающимся проникнуть взором в самые сокровенные уголки. Багровое мерцание то начинало угасать, то разгоралось с новой нестерпимой силой, рождая ужас и боль, а в этой боли — тени, образы, смутные очертания вещей, людей и ландшафтов, вереницу знакомых и незнакомых лиц, предметов, картинок: осенний лес, полянка с замшелым пнем… старая ветла на краю… тропа, уходящая в овраг, вдоль ручья и дальше — на юго-запад, к холму на опушке Лихолесья… к старому бревенчатому дому за плетенной из тальника изгородью… с поросшим зеленоватым мхом порогом, потемневшим от времени высоким коньком на крыше и увитыми плющом столбиками крыльца…

— Овраг, ручей, холм… — бормотал назгул. — Дальше, что дальше?

Дальше не было ничего, только туман — сверху, снизу, по сторонам. Что-то не пускало Гэджа вперёд, какая-то упругая невидимая сеть. Туман кружился — и только; не было в этом тумане ни видений, ни образов, ни продолжения пути… Была неуемная багровая боль, всеобъемлющая, пронизывающая и раздирающая, как крюк палача.

Назгул приглушенно цедил не то заклинания, не то ругательства.

— Дом… дом на холме… Кто там живет?

Кто живёт… Радагаст… Отшельник в буром балахоне… держащий на ладони зеленогрудую пичужку… деревянным гребнем вычесывающий репьи из шерсти озорника-медвежонка… прислушивающийся к фырканью ежа… разговаривающий со зверями и птицами… старый волшебник и ворожей… такой же, как Шарки…

— Шарки… Что ты знаешь о Шарки, орк?

Гэдж захрипел; ему не хватало воздуха, кровавая взвесь поднималась, закручивалась перед глазами тошнотворным вихрем, он терялся в нем, захлебывался, стремительно шёл ко дну — в густой холодный мрак, из которого нет возврата, вечную ночь, пропасть, бездну, стылое небытие.

— Ну? — наседал назгул. — Отвечай, орк. Быстрее. Кто такой Шарки?

— Ты хочешь знать, кто такой Шарки? — спросил вдруг голос из темноты, негромкий, но очень внятный, раскатившийся по лесу, точно беззвучный гром. — Шарки здесь. И он сам готов тебе это объяснить.

Хэлкар медленно выпрямился.

Из лесного сумрака на краю поляны выступила фигура всадника: Саруман восседал на чёрном, как ночь, коне Кхамула, и в поднятой руке мага сверкал голубоватый кинжал. Свечение пробежало по клинку снизу вверх, озарило птиц и виноградные лозы, засияло на острие ослепительно-белой звездой; пустив коня вскачь, прямиком на назгула, Саруман метнул кинжал в тёмную фигуру. Хэлкар вскинул руку, будто защищаясь, и лощину на секунду озарило багровой вспышкой; сорвались с клинка ожившие птицы, закружились вокруг назгула серебристым вихрем. Кинжал прошёл сквозь тело Хэлкара, как игла проходит сквозь лоскут ткани, и упал в траву. Назгул пошатнулся, но устоял; края пробитой клинком дыры изошли сизым дымом, и темная фигура окуталась чёрным, расползающимся бесформенными лоскутами туманом.

— С-сволоч-чь, — прошипел он. Левая его рука полностью обратилась в черный дым, но правой он вытянул из ножен меч, багровеющий густым тусклым свечением; Кольцо на его пальце налилось мощью, потемнело, окуталось грязновато-алым ореолом — неярким, но отчего-то вызывающим неприятную резь в глазах.

Саруман развернул коня в дальнем конце лощины, вынул из воздуха пылающий серебристый шар.

— Не будь дурнем, проваливай к своему хозяину, или я сейчас развоплощу тебя, как твоего дружка Кхамула. С особой жестокостью — за мальчишку!

Хэлкар — сгусток колышащейся под плащом чёрной мглы — захохотал.

— Мальчишка мертв! Ты доволен?