– Этого и остальных на навоз. Пускай в ладошках его перетаскивают. Приду позже, проверю. Танечку сечь еще полчаса, потом приведете в обеденный зал. И вот еще что. Тита отмойте, оденьте как человека, и туда же доставьте.

Гриша посмотрел на своего товарища. Раздувшийся от отрубей, неоднократно обделавшийся не отходя от кормушки, Тит лежал возле тазика со своей мечтой и тяжело дышал.

– Да, и пробку ему в зад вставьте, прежде чем ко мне вести, – проворчал Гриша. – А то ведь он, как животное, не понимает где можно гадить, а где нет.

Господа, в сопровождении надзирателей, отправились перетаскивать навоз. Гриша дал ясный приказ – если кто откажется трудиться, того смутьяна и богохульника премировать раскаленной кочергой в задний проход. Четыре надзирателя остались с Танечкой – им предстояло нелегкое дело: за тридцать минут внушить смутьянке покорность, любовь к новым хозяевам и прочие православные добродетели. Закатав рукава, воспитатели взялись за работу. Дабы дело шло быстрее, сечь решили попарно, сразу в две руки. Пока двое секли, двое держали Танечку, затем звенья менялись. Танечка, сквозь слезы, кричала что-то о том, что она, дескать, уже все поняла, но Гриша ей не поверил, и вместо тридцати минут порки, назначил час. За это Матрена так страстно поцеловала его, что Гриша, предвкушая дальнейшие ласки, накинул Танечке еще двадцать минут воспитательных процедур.

– Только до смерти не забейте, – попросил он. – Ей еще сегодня замуж идти.

– Обижаете, ваша светлость, – покачал головой надзиратель, замахиваясь плеткой. – Уж мы свое дело знаем.

За всеми этими чудесами издали наблюдал простой православный люд. Холопы обоих полов сбились в кучу, и не понимали, что происходит. Еще ночью у Гриши были благородные планы по освобождению рабов, по приобщению их к радостям свободной жизни, но теперь, рассудив здраво, новый хозяин имения решил не пороть горячку. Свобода для всех, это, разумеется, хорошо, но ведь запасы вкусной еды и хмельного вина в имении не безграничны, и если все холопы к ним приобщатся, то за раз все подметут. Да и в особняк их пускать не хотелось. Там чисто, красиво, а эти все грязные и вонючие. В общем, подумал Гриша, подумал, и решил, что с отменой крепостного права можно и повременить.

– И чем мне вас занять? – помыслил он вслух.

Тут же рядом возник верный Гапон, и предложил организовать крестный ход в честь нового барина, ниспосланного богом. Грише эта идея понравилась.

– Давай, займи их, – кивнул он. – Раздай им хоругви, я там, в сарае их видел, пускай до вечера вокруг имения ходят и молятся. Приставь к ним парочку надзирателей, чтобы все точно молились. А сам возвращайся, нам еще свадьбу надо готовить.

Не прошло и десяти минут, как с окраины зазвучал нестройный хор холопских голосов, тянущий:

– Восславим господа за ниспослание нам, грешным, благодетеля, заступника, кормильца и отца родного барина Григория….

– Благодетеля, заступника… – кивал довольный Гриша. – Кормильца…. Хм. Их же ведь еще и кормить надо. А, ладно, денек потерпят.

Господа отправились таскать навоз в холеных ладошках, Танечка перевоспитывалась, холопы были озадачены. Покончив с делами, Гриша с Матреной прошли в обеденную залу, где уже был накрыт стол. Матрена, по выработанной годами привычке, попыталась усесться на свое место, на пол, возле стула Танечки, но Гриша удержал ее, и объяснил, что отныне ее место за столом.

– За столом? – испугалась Матрена, опять страшась гнева божьего.

– Да, садись. А с пола теперь другие кушать будут. Так, кстати, а где другие?

В обеденный зал вошла Акулина, пережившая, судя по ее виду, нелегкую ночь. В бытность свою фавориткой она очень жестоко обращалась с домашней прислугой, как это обычно и бывает у тех, кто выполз из грязи в князи. И вот расплата настигла ее. Акулину нынче ночью колотила вся дворня. Прачки, которых она постоянно наказывала за якобы плохо постиранное белье, повара, к чьим блюдам она вечно придиралась, уборщицы, всегда получавшие от Акулины затрещины и оплеухи за свою работу – все они минувшей ночью отвели душу. Недавнюю фаворитку вернули с небес на землю. Вернули жестоко. Вся физиономия Акулины была расписана синяками и украшена царапинами, правый глаз заплыл, нос смотрел в сторону, во рту ощутимо поубавилось зубов. Одета свергнутая с престола королева была в мешок из-под картошки, в котором чья-то заботливая рука продела дыры для головы и верхних конечностей. Акулина прихрамывала сразу на обе ноги, а от ее прически осталось всего десятка три волосинок – остальное повыдрали прачки, на сувениры.

– Вот Акулина теперь с пола кушать будет, – сообщил Гриша. – И еще кое-кто. А мы с тобой за столом, как нормальные люди. Акулина, ну-ка место!

Акулина уселась на пол, туда, где прежде сидела Матрена. Бывшую горничную Гриша чуть ли не силой усадил за стол, сам сел напротив, и, не стесняясь, стал наваливать себе на тарелку прекрасную человеческую еду.

– Нам такое нельзя, – прошептала Матрена, с опаской косясь на чуть живую фаворитку. – Это господская еда. Она для нас ядовита.