Наверное, никогда и нигде свержение политического режима не происходило столь оперативно и гуманно, как в имении помещика Орлова. В арсенале – крохотном чуланчике в казарме, находилась дюжина карабинов и патроны к ним, но Гриша запретил использовать огнестрельное оружие. Ему совсем не хотелось, чтобы помещик Орлов или кто-то из его гостей отделался легкой смертью. Так что надзиратели, вооруженные дубинками и кнутами, свиньей двинулись вслед за Гришей к барскому особняку.

Штурм прошел быстро и без человеческих жертв. Господ застали за ужином. Те кушали, выпивали, вели благородные беседы на возвышенные темы, и вообще думали, что жизнь прекрасна. Но ворвавшаяся в особняк толпа надзирателей вернула их с небес на землю.

– Всех связать и запереть! – кричал Гриша, размахивая жезлом, как скипетром полководца.

– Что это такое? – возмущенно прозвучал помещик Орлов. – Вы что, с ума сошли?

– Ты как с барином разговариваешь, холопская рожа? – заревел надзиратель, и перетянул благородного господина кнутом.

Танечка визжала, Акулина вопила, помещики возмущались, граф Пустой попытался призвать бунтарей к покорности, но ему заткнули рот грязными портянками. Изнеженных и хилых господ повязали за минуту, и волоком потащили в сарай, где Гриша приказал содержать их до завтрашнего судилища.

Смолкли крики, стих топот ног по мраморному полу гостиной. Гриша прислушался к воцарившейся в особняке тишине, затем перевел взгляд на пиршественный стол, и едва не захлебнулся под напором слюнного цунами. После стольких дней питания всякой гадостью, наконец-то его ждал долгожданный праздник живота.

Он бросился к столу, запихнул в рот котлету, раскусил ее, сочную, вкусную, еще горячую, и застонал от наслаждения. А руки сами уже подгребали к хозяину все самое вкусное. В рот полетели бутерброды с черной икрой, куропатку Гриша так укусил за спину, что отъел часть позвоночника. Птичьи кости захрустели на зубах, а Гриша уже зачерпывал ладонью какой-то паштет, оказавшийся недурным на вкус. Налив в чистую суповую тарелку вина, Гриша размочил встававшую в горле сухомятку, затем, не глядя, схватил что-то, откусил, стал жевать, и только потом понял, что сожрал половину восковой свечки.

– Спокойно! – сказал он себе. – Без паники. Так и до заворота кишок недалеко.

Но взять себя в руки не удавалось – стол манил к себе с неодолимой силой. В этот момент Гриша пожалел, что у него нет клона, потому что понял – одному сожрать все это не удастся, а оставлять что-то на произвол судьбы, до утра, было страшновато. Вдруг проберутся недруги, объедят под покровом ночи?

– Я смогу! – твердо сказал себе Гриша, усаживаясь за стол. – Я сильный, вместительный. Я должен! Пусть меня разорвет, но я это сделаю.

Вдруг что-то тихонько заскреблось в углу. Гриша стремительно вскочил со стула и схватил со стола тяжелый графин, готовясь метнуть его в цель. Но как только он увидел забившуюся в угол Матрену, руки его опустились.

– Привет, – сказал он, ставя графин на место.

Матрена смотрела на него круглыми глазами, будто не верила тому, что видит.

– Эй, это я, – на всякий случай уточнил Гриша. – Ты что? Матрена? Ты как?

Он подошел к горничной и присел рядом с ней на корточки.

– Ты живой? – спросила она с безграничным удивлением.

– Да.

– Святые старцы сказывали, что ежели холоп от барина убежит, то тотчас же и помрет.

– Это они пошутили, – заверил Гриша, помогая Матрене подняться на ноги. – Ты вот что, Матрена. Иди сейчас в барскую спальню, раздевайся, ложись в постельку, и жди меня. А я грязь с себя смою, и сразу к тебе.