– Верно, дорогой Карл Густович, приехал. Слушайте дальше, ведь это только середина истории. Думаю, посылая мне письмо с результатами своего исследования и предложениями о будущих свойствах препарата, вы и сами не подозревали, насколько эффективным будет новое лекарство. После того, как Зинаида Виссарионовна испытала пенициллин на макаках, она, минуя свой наркомат, вышла на ЦК с предложением форсировать испытания препарата на людях. Зинаида Виссарионовна – это...

Карл Густович поднял руку, прося прощения, что перебьёт гостя:

– Алексей Николаевич, голубчик, не держите меня совсем за пещерного человека, это военных начальников я плохо знаю. С медициной, смею надеяться, всё обстоит иначе. Думаю, у меня одна из самых полных подписок на медицинские журналы в стране. Зинаида Виссарионовна Ермольева – доктор наук, год назад вернулась из Афганистана, где создала лекарство от холеры. Его эффективность оказалась так высока, что Ермольева получила звание профессора. Ничего не упустил?

– Всё верно, Карл Густович. И вот, пользуясь, так сказать, моментом, пока она в фаворе, она обратилась напрямую в Секретариат ЦК, да. Не буду вас утомлять бюрократическими подробностями, Карл Густович, в итоге в Московский военный госпиталь поместили 12 добровольцев, практически безнадёжных, и товарищ Сталин взял лечение на личный контроль. Вот так, да.

Гость выразительно посмотрел на фляжку, намекая, что ему не повредит очередная порция тонизирующего. Хозяин, проявляя полную солидарность, не замедлил вновь наполнить бокалы и даже пододвинул к гостю тарелку с пирожками, видя, что он предпочитает их всем другим закускам.

– За товарища Сталина!

– За товарища Сталина!

– Не томите, Алексей Николаевич, сколько поправилось? Раз вы так меня расхваливаете. Половина? Больше?

– Одиннадцать человек, Карл Густович! Одиннадцать!

Карл Густович опять вскочил из-за стола, ему понадобилось несколько минут и ещё одна порция коньяка, теперь уже как успокоительного средства, чтобы прийти в себя и продолжить разговор.

– Да, Карл Густович, из первой дюжины умер всего один человек. Но там и господу богу пришлось бы повозиться, чтобы излечить его. На данный момент, а мы набрали добровольцев из самых тяжёлых больных, выздоровели более 90% пациентов, которых лечили пенициллином. Вот так, Карл Густович. И когда я как председатель Комитета по Сталинским премиям в области науки представил товарищу Сталину ваши с Зинаидой Виссарионовной кандидатуры на утверждение, я упомянул, что не могу найти доктора Эмиха. А мне очень бы хотелось предложить доктору заняться научной работой в возглавляемом мною институте биохимии. Товарищ Сталин спросил, хочу ли я увидеть товарища Эмиха. Я ответил «да», и вопрос решился. Так что, товарищ Эмих, я привёз вам не только Сталинскую премию, но и ключик от вашей золотой клетки.

На этот раз, к удивлению гостя, хозяин бурного восторга не проявил. Карл Густович замер, взгляд его стал строгим и холодным, лицо застыло, а брови начали мелко подрагивать; казалось, человек в уме решает сложную математическую задачу.

– Карл Густович, вы как будто не рады или начальства опасаетесь? Так мы Командира вашего попросим, по-доброму попросим. Как думаете, не откажет он старому большевику?

И снова нетипичная реакция. Доктор сначала улыбнулся, а потом начал хохотать:

– Простите, Алексей Николаевич, просто представил, как кто-то просит Командира не по-доброму. Давайте и я вам свою историю расскажу. В этом году мне исполнится 55, значит в 17-м было… так… 31 год, точно. Как тогда было модно – идеалист, монархист и как врач принципиальный противник насилия. Любимая работа, прекрасные перспективы, и вдруг в одночасье всё поменялось.

В Петрограде меня ничего не держало, родителей похоронил, женой так и не обзавёлся. Уехал я в маленький посёлок на краю империи, убежал от войны и спрятался там, думал, пару лет пережду, и всё станет как прежде. Лечил как мог коренное население в обмен на стол и кров и ждал.

В 26-м не выдержал, вернулся к цивилизации, мотался по стране, перебиваясь случайными заработками. Натерпелся по самое не хочу. И голодать приходилось, и под открытым небом ночевать, и битым быть. В 29-м осел в Казани, работал простым хирургом, хотелось одного: чтоб не трогали. В коммунизм не то чтобы не верил, а знаете, Алексей Николаевич, коммунизм сам по себе, а я сам по себе. С людьми не сходился, да и они с бывшим дворянином не особо старались подружиться.

А потом главврача сняли и назначили нового, идейного. На митингах у него выступать получалось гораздо лучше, чем людей лечить. Год терпел, а потом не выдержал, высказал ему всё, и уже на следующий день дали мне хороший пролетарский пендель. Каким чудом не посадили, как классово чуждый элемент, до сих пор удивляюсь. Степан Лобанов вам правильно сказал: запил, опустился. Как представил, что опять придется скитаться... Дальше почти два года как в тумане.

Подобрала меня какая-то ватажка оборванцев. Теперь уже лечил за выпивку вывихи, порезы, пару раз роды принимал. Господи, чем только себя не травили.

А осенью 39-го я встретил Командира. Ну как встретил… Мы в порту на каком-то складе отходили от очередной пьянки. Не помню уже, то ли разгрузили что-то, то ли ещё как деньги добыли. Напились знатно, человек пятнадцать вповалку лежало. А тут – дверь пинком чуть с петель не сорвали – входят две фигуры. Один военный молоденький с саквояжем, другой солидный и постарше в цивильном костюме. У нас был один, кулаки пудовые, да мозг куриный, так и звали Амбалом, навроде звеньевого. Вот он навстречу вошедшим и шагнул, успел только спросить: «Чё те надо, мусор?». А больше ничего не сказал, военный его легонько так пальцами в горло ткнул, Амбал и прилёг на пол, за шею держась. А солидный на меня указал: «Этот».