— Без такелажа и парусов шхуна обойдется тебе в тридцать тысяч гульденов. Треть сразу, треть — когда сделаю половину работы и треть — окончательный расчет, — сообщил корабел.
Когда-то голландский гульден был равен французскому экю, но сильно девальвировал. По реформе тысяча шестьсот восемьдесят первого года он немного дороже ливра. Я учел в «Стадсбанк ван Ленинг» сразу все векселя. Вдруг мне захочется исчезнуть? Странно будет, если покойник вдруг предъявит к учету вексель. Банк располагался в массивном, не похожем на тонкие соседние, трехэтажном здании с крыльцом из камня-песчаника, которое издали было похоже на льдину, прижатую приливом к черному утесу. Как мне сказали, головной офис в Амстердаме располагается в шестиэтажном здании. Я вспомнил времена, когда голландские банки располагались в одноэтажных домишках, где в офисе с трудом помешались хозяин, его помощник и пара посетителей. Отдав корабелу треть за шхуну, остальное разместил на счете под три процента годовых. Хоть что-то, да накапает.
Гостиница, в которой я остановился, находилась неподалеку от рыбного рынка, не изменившегося ни капельки. По крайней мере, вонища там была прежняя, ядреная. Я сразу вспомнил, как шел по рынку к монастырю, чтобы поглубже пообщаться с инквизиторами. Теперь их в Роттердаме не встретишь. На первом этаже гостинцы располагались служебные помещения, включая кухню и ресторан, на втором и третьем — комнаты для иностранцев с длинными и широкими кроватями, а на четвертом — для голландцев, предпочитающих платить меньше и спать сидя. Чем выше этаж, тем комнат больше в полтора раза, но метраж их меньше в те же полтора раза и цена ниже, но не в полтора, а примерно в один с третью. То есть, четвертый этаж был самым доходным. Да и заполнялся лучше. Единственным недостатком гостиницы было отсутствие конюшни, но, как меня заверили, в других тоже нет. Роттердамцы предпочитают держать лошадей в виде вяленого мяса или колбасы. Зато у хозяина гостиницы был договор с загородной конюшней, куда и отвели моих лошадей.
Я выбрал номер на втором этаже. В нем имелась темная комната, типа чулана, где стояла кровать для слуги и через тонкую перегородку находились умывальник и стульчак с ночной посудиной. Слуга должен быть в курсе ароматов своего хозяина. В комнате имелась для благородного человека широкая кровать без балдахина, который здесь уже полностью вышел из моды, а в передовой Франции еще встречался; что-то типа шкафа для одежды и рядом с ним сундук для этой же цели — на любой вкус; на стене между двумя узкими окнами висело большое зеркало в деревянной, резной, лакированной раме, а рядом с ним стояла ширма из четырех частей на шарнирах, чтобы можно было загородиться по своему усмотрению; небольшой овальный стол, накрытый длинной бардовой скатертью, и четыре стула с низкими спинками и кожаными сиденьями, набитыми конским волосом. Под столом спал Гарик. Это был его выбор.
Гостиницу мне посоветовал попутчик, купец из Брюсселя, дотошный сорокапятилетний мужик с лицом неправдоподобно быстро разбогатевшего крестьянина, который при этом был ходячей энциклопедией по экономике Голландии, знал ответы на все вопросы, хоть как-то связанные с торговлей, промышленностью и любым другим способом извлечения прибыли. При таких познаниях одевался, как разорившийся купец средней руки — всё добротное, но далеко не новое. Купец, узнав, что меня интересует морской разбой, рассказал, что штатгальтер Испанских Нидерландов Максимилиан Второй, по совместительству баварский курфюрст, выдает каперские патенты всем желающим разбогатеть за счет французов и берет за это залог в шесть тысяч песо или, как тут говорили, талеро и, в отличие от голландцев, которые загребают треть, всего десять процентов от добычи. Я решил воспользоваться этой информацией, когда строительство шхуны будет подходить к концу. Из-за одной дуэли я не смог устроиться испанским пиратом, а благодаря второй, мечта осуществится. Я так долго захватывал испанские корабли, что пора бы и отблагодарить страну, которой они принадлежали.
5
Строительство шхуны закончили в конце февраля. Все это время я провел в Роттердаме. Развлекался, как умел: фехтовал с разными учителями, не столько обучаясь сам, сколько обучая их и заодно тренируясь, охотился, играл в кегли и шары, катался зимой на коньках. Чтобы не было совсем уж скучно, завел служанку — пятнадцатилетнюю Кристиану Виссер (Рыбакову) или коротко Анне, голубоглазую блондинку с румянцем во всю щеку. Родись она на двести лет позже, рекламировала бы румяна, а на триста — пастеризованное молоко, поскольку приехала в Роттердам на заработки из деревни. Поскольку венерические заболевания в эту эпоху рванули по Европе семимильными шагами, а врачи волоклись за ними, прихрамывая на обе ноги, женщины с непредсказуемым сексуальным опытом стали мне абсолютно неинтересны, переключился на девственниц. Услышав, что в ее обязанности будет входить и ночное обслуживание, Анне задала всего один вопрос: будут ли вычеты из зарплаты по техническим дням? Узнав, что эти дни никак не скажутся на зарплате в тридцать гульденов в месяц (двойной оклад), если не будут превышать разумное количество, сразу согласилась. Ко всем своим обязанностям относилась настолько старательно, словно боялась не доработать хотя бы на дают — самую мелкую, медную, голландскую монету — и лишиться места. Эмоции в постели и не только проявляла крайне редко, когда совсем уж невмоготу было сдержаться, хотя я предупредил, что и за это штрафных санкций не будет. Деньги складывала в кожаный мешочек, который хранила на дне своего дубового сундучка, запираемого на большой висячий замок. Я предлагал положить деньги на счет в банке, чтобы набегали проценты. По мнению Кристианы Виссер, сундучок был надежнее. Получив зарплату, пересчитывала, беззвучно шевеля губами, ее, а потом — отложенное ранее.
— Как объяснишь мужу, куда подевалась девственность? — однажды полюбопытствовал я.
— Невесте с богатым приданым такие вопросы не задают, — наставительно, как неразумному дитяти, сообщила она.
Голландская рассудительность, как образец семейного счастья. Подозреваю, что и жениха будут искать такого, какой сочтет приданое богатым.
Все это время я вел переписку с женой и тестем. Они мне сообщили, что Симон де Костентин приказал долго жить, причем без помощи врачей. Они просто не успели помочь ему в этом. Его дядя, получив вместо втыка маршальский жезл, что, по моему мнению, одно и то же, только с другой стороны, возжелал моей головы. Наверное, именно моя голова помогла бы ему поверить в свои флотоводческие и не только способности. Король Франции пошел ему навстречу. Ко мне домой наведывался сам губернатор Батист де Буажурдан, сеньор де Буэр, чтобы сообщить это пренеприятное известие. Как будто он не знал то, о чем был в курсе весь Нант — о моем отъезде в Испанию. Видимо, позабыл он и то, что я не совсем идиот, иначе бы не отложил выплату трехмиллионной компенсации за фрегат, пока я сам за ней не зайду. В отличие от него, я знал, что покойнику деньги не нужны. Поэтому подожду, когда умрет король Франции Людовик Четырнадцатый. Смерть Людовика под порядковым номером одиннадцать я уже пережил, а четырнадцатому в мае стукнет пятьдесят пять — преклонный возраст по меркам данной эпохи.
Во второй половине февраля я предоставил Кристиане Виссер отпуск оплачиваемый (ползарплаты) и разрешил съездить домой, а сам вместе со слугой Энрике отправился за каперским патентом. Я никогда не бывал в Брюсселе — нынешней столице Испанских Нидерландов, а в будущем — Евросоюза. Видел его только по телевизору. Тогда запомнились толпы чиновников и фонтан в виде писающего мальчика. Пудлил он сутки напролет. Наверное, чтобы хватило на всех еврочиновников. Мальчик этот уже есть. Писюн его надраен до блеска, как и в двадцать первом веке. Говорят, это дело губ чиновников. Примета у них такая: не пососешь — не поживешь с приятным вкусом во рту. Поскольку испанцы не любят принимать решения, чиновников у них намного больше, чем в других странах. Эта испанская болезнь надолго приживется в Брюсселе. Или все дело в любви к сосанию писюнов.
Штатгальтер Максимилиан Второй проживал в замке на острове на реке Сенне и не имел желания видеться с каким-то залетным авантюристом. Выдачей патентов занимался сидевший в ратуше, расположенной на огромной центральной городской площади, чиновник Альберт Ваутерс — человек худородный и, как ни странно, скромный. Другой бы на его посту возомнил себя, как минимум, деревенским старостой, а этот проявлял амбиции, только вымогая взятки — идеальный чиновник по меркам Западной Европы. Шевеля мясистым носом-картошкой, который на худом костистом лице казался архитектурным излишеством, Альберт Ваутерс долго и нудно рассказывал, почему на выписку патента уйдут аж две недели. Главная причина — застать штатгальтера Максимилиана в рабочем кабинете.
Я понял намек и спросил в лоб:
— Пять гульденов сократят срок до одного дня?
— Пять сократят всего лишь на неделю, а вот десять — до завтрашнего дня, — ответил чиновник.
Поскольку у меня богатый опыт общения с чиновниками разных стран, я захватил с собой полсотни монет. Отсчитав десять, подвинул их по столу, накрытому темно-зеленой скатертью, в сторону Альберта Ваутерса. Словно монеты могли скатиться в ненужную сторону, чиновник быстро накрыл их ладонью и переместил по скатерти к своему краю стола, а оттуда ссыпал в другую ладонь.
— Приходите завтра утром, — сказал он, растянув в улыбке тонкие губы, из-за чего нос и вовсе стал казаться образцом неумелого фотомонтажа.
Испанский патент был не так многословен, как французский: