Глава 42

Поначалу мне казалось, что я оказался на экзамене. Самуил Яковлевич Перельман забрасывал меня вопросами, на которые у меня (как ни удивительно) находились ответы. Откуда я черпал информацию — не понимал и сам. Потому что уже после упоминания потока Риччи Гамильтона сообразил: ничего подобного настоящий Александр Усик знать не мог (поток, названный так из-за присутствия в нём тензора Риччи, был использован Ричардом Гамильтоном после тысяча девятьсот восьмидесятого года). А сам я ничем похожим в прошлой жизни не интересовался (раньше я не понял бы и сотой части тех слов, которыми сыпал сейчас). В ответ на мои слова профессор Перельман недоверчиво морщил нос. Но всё же он не без интереса выслушивал мои пояснения.

— …Тензор Риччи часто рассматривается как среднее значение кривизны сечения или как алгебраический след тензора кривизны Римана, — вещал я. — Для анализа существования единственности потоков Риччи чрезвычайно важно, что тензор Риччи может быть определён в локальных координатах формулой…

Я придвинул к себе очередной листок, вещал тоном опытного лектора и при этом торопливо рассыпал по серой странице математические значки и символы. Причём сам удивлялся той информации, которой буквально фонтанировал. Выдавал такие мудрёные фразы, каким позавидовал бы любой из авторов книг, просмотренных мной в больнице. И совсем не факт, что они сумели бы меня понять. Потому что Самуил Яковлевич Перельман тоже переспрашивал меня едва ли не ежеминутно — заставлял разжёвывать каждую третью фразу. Профессор придерживал очки за дужку, сквозь линзы следил за продолжением моей мысли, что выливалось в уравнения, а после и в готовые формулы — на бумаге.

— …Здесь мы обозначаем «R» скалярную кривизну, — продолжал говорить я. — Назовём это нормализованным уравнением потока Риччи. Таким образом, с явно определённым значением масштаба…

— Но это при условии, что каждая из римановых метрик равна единице, — перебил меня Перельман.

— Разумеется, Самуил Яковлевич. Это возможно, поскольку «М» компактно. В более общем плане это было бы возможно, если бы каждая риманова метрика имела конечный объём…

— Но тогда получается, что…

Я едва ли не черепашьим шагом пробирался сквозь выстроенные в моих записях рассуждения, оказавшиеся для заведующего кафедрой высшей математики Зареченского горного института непроходимыми чащобами. Не бросал профессора наедине с моими неочевидными для него выводами и рассуждениями. Буквально строку за строкой расшифровывал для Самуила Яковлевича казавшуюся мне раньше незамысловатой информацию. И чувствовал себя в шкуре Эйнштейна, явившегося объяснять высшую математику студентам-филологам. Подобные ощущения я испытывал, когда «разжёвывал» задачки Славе Аверину (тот рассорился с цифрами ещё в начальных классах). С удивлением понимал, что мои слова не находили чёткого понимания и у профессора.