— С того времени немало прошло. Зачем молчали?

— Да как скажешь следствию, что информацию о соде ты в моем доме получил. Чуть ли не своими руками, выходит, толкнул тебя на убийство. Когда дали заключение о причине смерти, я места себе не находил. Проклинал тот день и час.

— Не я это сделал!

— Это мне и так понятно. Разболтал об услышанном. А уж желающие нашлись… Но я тебе хотел досрочное сделать. Уже рапорт написал. А утром — это… Говоришь, свободой дорожишь? Непохоже! — покрылись красными пятнами скулы Упрямцева.

— Я настаиваю на расследовании! — потерял терпение Аслан и, забывшись, прошел на кухню, закурил, — Да, я слышал о соде. Не собираюсь скрывать. Но сода эта — мелочь в сравненьи с тем, что нам давали. В баланду попадало мышиное дерьмо и сами мыши. В хлебе, какой выпекали в зоне, случалось крысиные хвосты попадались, гвозди, веревки, мусор. Почему же пекарь жив? Его первым надо было бы угрохать. Если каждого обидчика мокрить, в зоне кроме зэков, никого бы не осталось. Да и не подействовала на меня сода. Не отразилась. Так что и причины не было. А и об услышанном ни словом ни с кем не делился. Я не оправдываюсь. Мне наплевать. Только неохота чужие грехи на своих плечах таскать. Пусть всяк за себя отвечает, — затягивался Аслан дымом до самых печенок.

Упрямцев стоял ошарашенно:

— Не повлияло, говоришь? — спросил, обдумывая что-то.

— Нет! Да и не пил я столовский чай. Мы в бараке свой заваривали всегда. С самого начала. Какой присылали иль в ларьке покупали. Нашим мужикам та сода до задниц. Самое большое раза три тот чай мы пили в столовой. Не больше. И теперь в бараке свой пьем. Все. Даже жлобы и те традиции придерживаются. Может, нынче он и хуже столовского, но свой — за компанию пьем, вместо водки.

— Но почему именно содой была натыкана вся носоглотка у обоих? — сказал Упрямцев удивленно.

— Я от зэков слыхал, что повар не в ладах был с помощниками. Хотя ни с кем он не ладил. Погань — не человек. Ворюга, одним словом. А вот насчет врача — не знаю. Никогда к нему не обращался. И мужики наши тоже не болели в то время. О нем ничего не слышал. Думал, своей смертью померли оба.

— Значит, фартовым ты проговорился.

— Да у них без соды хватало причин и поводов куда как серьезнее. Он им чай по полста за пачку давал всегда. Я это от Слона еще знал. Да что теперь о том? Я не фискалил, дело прошлое. Но и тогда мухлевал, гад! Фартовые у него на кайф чай брали, для чифиру. Особый сорт был нужен. Он, бывало, другой подсовывал. Негодный на балдеж. Они его грозились трамбовать за это. Видно, и нарвался когда-то.

— Но почему содой?

— А черт его знает? Сам удивляюсь. Ладно бы повара, но почему врача?

— Патологоанатом дал заключение, что по две столовых ложки было у каждого. А вот следов насилия не обнаружено. Ни синяка, ни царапин, ни ссадин. Вроде сами себя убили. Но кто в это поверит? И, главное, в кабинете врача были. Закрывшись на ключ изнутри. И ключ в скважине. На столе спирт нетронутый. В стаканах. Без следов борьбы, драки. Все тихо, мирно. И без шума. Значит, профессионал действовал, — покосился Упрямцев на Аслана.

— A-а, думайте, что хотите. Одно говорю — не убивал я. Не виноват. Не нужно мне ваше досрочное. Особо теперь, когда до выхода немного осталось. А дело мне не клейте. Я в медчасти никогда не был. Не знаю, как туда дверь открывается.

— Помимо двери, там окна имеются.

— Вот вы этим и займитесь. Да только помните: что на воле, что на Колыме, убивают не без причины. У меня ее не было. А остальное — сами обдумывайте, — встал бригадир с подоконника и направился к выходу.

На душе у него было тяжело. Нашлась разгадка, почему до сих пор в неволе! Но появилась новая тайна. Ее самому не раскрыть, не внести ясность и, видно, никогда не очиститься от подозрений Упрямцева.

Бригадир открывал двери, показывал квартиры. Но между ним и начальником зоны осталось — словно лезвие ножа — недоверие.