Лиза подпрыгивает и визжит, всплеснув руками. Свет снова мигает. Человек в костюме Брайана продолжает петь. Вступают барабаны, и теперь он изгибается, как будто ему стало так больно, что он не мог устоять на ногах. Тогда узнаю его, по-настоящему узнаю. И в этот момент я, наконец, верю, что я здесь. Что я — правда я, а он — правда он. И все остальное тут же отступает на второй план и становится совершенно неважным.

Лиза прыгает и раскачивается в такт, черные прядки выбиваются из ее хвоста. Брайан подходит к самому краю сцены и замирает. Я вижу, как сотни рук тянутся к нему, пытаясь прикоснуться к полам его расстегнутой рубашки, к его пальцам и носкам его ботинок. Как будто он — единственный живой человек в этой комнате, полной зомби, и все хотят его крови и мяса.

Я поворачиваюсь и гляжу на свою спутницу. На нее, кажется, тоже действует эта магия, она нашептывает слова одними губами, хотя, вполне возможно, она орет во все горло, я слишком оглушен, чтобы слышать, я чувствую только вибрации, волнами расходящиеся от сцены, как круги на воде.

Я вспоминаю это ощущение, не мозгом, но телом. Как мы играли на школьном вечере, и мне пришлось напиться крепленого пива, которое Ида Линн украла из гаража своего дяди, я проглотил три банки, чтобы заглушить парализующий страх, превращающий ноги в лапшу перед микрофонной стойкой. Я вспомнил сцену и тридцать человек в зале, из которых только пятеро смотрели в нашу сторону. Она в узких блестящих штанах из латекса, волосы заколоты сверху, как будто ирокез, на футболке надпись — «Love Hurts». В тот день она набила себе новую татуировку, цитату из песни, в строчку вдоль ключицы. «Protect me from, what I want»[40].

Мне, на том же самом месте, она написала другие слова — свое полное имя, Ида Линн Брорсен, немного заваленным детским курсивом. Я так любил ее имя, каждую его букву, сейчас я не могу даже сказать его вслух. Прикрыв глаза, я провожу рукой поверх своей футболки, будто снова чувствуя теребящее покалывание иголки под кожей и ее конфетное дыхание на своей коже. Когда барабанщик топнул по педали, я понял, что слышу музыку по-другому, внутри своей головы. Костный слух, это так называется.

— О’кей, — говорит со сцены Брайан. — Мы сыграем старую, очень старую песню.

Как молитву, я повторяю про себя два слова «Bruise Pristine». Но это не она, это не может быть она. С тех пор как больше нет Иды Линн, нет и этой песни, ее не может быть, она не имеет права звучать, никогда. Это другая.

— I know… you love the song, but not the singer… I know[41], — его голос звучит гулко и как-то фальшиво, но это все равно он.

Я чувствую, как глохну с каждым глотком пива, как мысли уходят куда-то вдаль, освобождая место, совсем как толпа перед сценой в ожидании мошинга. Только место для чего?

В этот момент из глубины зала к выходу протискиваются два парня, на губах одного из них я вижу кровь, живую настоящую кровь. Мне почему-то вспоминаются слова того мужика, русского хакера, который сменил имя и уехал жить за тысячи километров от места, где родился: «Разрушение — это форма познания».

Я чувствую Лизины горячие пальцы на своем плече. Она кричит мне в ухо, но окружающий рокот сжирает все высокие частоты ее диапазона, оставляя мне только хриплый горячий шепот.

— Пойдем?

Я бросаю на нее вопросительный взгляд. Она кивком растрепанной головы указывает вперед, туда, где толпа перед сценой бурлит и бесится в исступлении. Я с сомнением оглядываю ее хрупкую фигурку, искрящееся каплями пота в ослепляющих отсветах софитов лицо, острый профиль, веселые и как будто злые глаза. Она берет у меня из рук успевшее подогреться от ладоней пиво, приканчивает его залпом, прикрыв глаза. Из темноты ее приоткрытого рта на меня блестит полоска нижних зубов, маленьких и кривых, как у котенка. Она выбрасывает стакан куда-то через мое плечо и, обхватив мою ладонь своими горячими пальцами, тянет меня вперед.

Мы проталкиваемся к сцене как раз в момент, когда вступает гитарное соло. Толпа взрывается. Лиза впрыгивает в круг, изо всех сил толкнув беснующегося там парня. Его глаза сверкают на нее удивленной вспышкой, она смеется, запрокинув голову назад, каждым прыжком попадая в разъяренный рык барабанов и басов. Я вижу, как она ударяется грудью в спины, как она толкает, и как толкают ее, и как блестят ее глаза, наполняясь гневом и жизнью.

Ритм все нарастает и нарастает, пока я уже не мог отличить гитару от барабанов, от хрипов Брайана — «I know… I know… I know». Что ж, теперь и я знаю.

Свет мигает красными и синими вспышками, каждый раз на долю секунды оставляя нас во мраке. Когда зал снова озаряется будто бы рассветным сиянием, Лиза стоит передо мной, ее лицо блестит каплями пота, как чешуя. Она склоняет голову набок, я наклоняюсь, думая, что она сейчас что-то скажет, но вместо этого она только толкает меня в грудь, изо всех своих сил, до боли. От неожиданности я чувствую вспышку ярости, такой яркой, почти ослепляющей, что я чуть было не толкаю ее в ответ. Она смеется и толкает меня снова, а потом тащит за собой.

— I know… I know… I know[42], — поет и поет она вместе со всем залом, сжимая руки в кулаки до побелевших костяшек и зажмуривая глаза. Начинается следующая песня, она звучит как шепот, она новая, и я не знаю слов, тем не менее мне точно известно, не понаслышке, такие песни как гроза: сначала шелест дождя и вспышка, а потом обязательно гром. С первым же раскатом я чувствую толчок в спину, потом в бок, гроза становилась штормом. Я толкаю в ответ, приоткрывая глаза и видя улыбающиеся лица, я трясу головой, чувствуя тела людей вокруг, чувствуя свой и чужой пот, а потом боль от удара чьей-то головы о свои зубы и вкус крови, соленый и опьяняющий. Подпрыгивая, я выхватываю легкими воздух и вновь погружаюсь в эпицентр, забыв про все, потому что в тот момент на свете не существует ничего, кроме этой комнаты, моего тела, которое двигается в такт, рядом с ее телом, вместе с сотней других таких же, как мы.

Ничего, кроме мелодии, света, грохота и боли в разбитой губе. В этом и есть та самая простая правда, которую я позабыл когда-то очень давно. Я смотрю на нее, ее волосы, подлетающие вверх, рассыпающиеся в искрах софитов, потом на Брайана, такого невозможного и нереального. А потом снова на нее, до тех пор, пока все невозможное становится реальным, осязаемым, как удар, и совершенно неотвратимым.

Когда мы оказываемся на улице, моя оглохшая голова заполнена долгими отзвуками толпы и барабанов. Я стою, задрав голову, я огорошен чернотой неба над крышами и хрустящей свежестью кислорода. Лиза чиркает зажигалкой и прикуривает сигарету, подставляя холодному морскому ветру свою влажную от пота спину, потом прислоняется к стене и осматривает меня долгим взглядом смеющихся глаз.

— Что это вообще было там внутри? — спрашиваю я, приглаживая волосы рукой и запахивая куртку.