Высокий фактурный «канцлер» из Нью-Йорка сохранил самообладание. Он знал, с кем придется иметь дело. Разговоры о продажности Талейрана и его умении выживать при любых политических режимах доходили до американских берегов. Князь Шарль Морис де Талейран-Перигор обладал гениальным историческим чутьем. Позднее он сам признавался, что приносил присягу четырнадцати режимам. Аббат де Перигор, епископ Отенский при Людовике XVI, он вошел в революционное Учредительное собрание и даже стал его председателем. Перу аббата-расстриги принадлежали многие документы еще не родившейся республики: закон о секуляризации церковного имущества (за что его отлучили от церкви), проект реформы образовательной системы Франции. Он также участвовал в подготовке знаменитой Декларации прав человека и гражданина. Наконец, депутат Талейран предложил сделать 14 июля, День взятия Бастилии, национальным праздником Франции.

Годы якобинского террора Шарль Морис де Талейран пережил в Америке, занимаясь земельными спекуляциями, а во времена Директории вновь был востребован и возглавил французское министерство внешних сношений. Встречаясь с Ливингстоном, «гражданин министр» на голубом глазу отрицал секретное соглашение с испанцами о передаче Луизианы французам. Все дипломатические усилия американского посланника разбивались о холодную непроницаемость искушенного царедворца.

Ливингстон сообщал Джефферсону, что прежние революционные привычки выходят в Париже из моды. В Тюильри вернулись слуги в золоченых ливреях, восстановлен пышный дворцовый протокол, даются аристократические балы, а вместо именного оружия, вручавшегося героям республики, Наполеон ввел иерархически организованный орден Почетного легиона. Томас Джефферсон держал в секрете свой день рождения, чтобы не создавать традицию чиновничьего подхалимажа. Во французском законодательном собрании был поставлен бюст Наполеона, а день рождения Первого консула (15 августа) объявили праздничным. Осенью 1802 года Роберт Ливингстон докладывал в Вашингтон: «Здесь нет народа, депутатов или консулов. Один человек определяет все. Он редко спрашивает совета и никогда не прислушивается к стороннему мнению. Его министры просто клерки, а легислатура и консулы – декоративные исполнители».

Ранее Наполеону приписывали известную фразу «Ни красных колпаков, ни красных каблуков», отвергавшую как диктатуру якобинцев, так и привилегии дворянства. Теперь же парижские сановники, включая Талейрана и самого Бонапарта, оделись в расшитые камзолы из красного бархата, который был запрещен во времена республики. Французская революция отменила рабовладение; Наполеон приказал восстановить рабство на Мартинике, Гваделупе и Гаити. «Мятежной вольности наследник и убийца», – скажет о Бонапарте Пушкин.

Тем временем в американской столице Томас Джефферсон проводил тревожные консультации со своим кабинетом. «Депеши с Востока» от дипломатических представителей из Лондона и Парижа совсем не радовали. Однако же «депеши с Запада» дышали грозой. 16 октября 1802 года испанский интендант Луизианы (французы еще не вступили в официальное владение американской колонией) закрыл порт Новый Орлеан для американских негоциантов. Считается, что приказ исходил непосредственно от короля Карла IV и до сего дня вызывает споры историков. Подозревали также козни Бонапарта.

Закрыть единственный торговый путь американского Запада к морям означал поднести фитиль к бочке с порохом. Склады в порту ломились от невывезенных американских товаров и часто подвергались разграблению. Нарушались связи между Востоком и Западом страны. На просторах Огайо, Кентукки и Теннесси вновь возродилась идея «освободительного похода» гражданина Жене – и сам президент Джефферсон рассматривал возможность вооруженного захвата Нового Орлеана.

16 февраля 1803 года сенатор Джеймс Росс из Пенсильвании внес резолюцию о предоставлении президенту полномочий на мобилизацию 50 тысяч ополченцев из западных штатов для немедленной оккупации Нового Орлеана и об ассигновании на эти цели 5 миллионов долларов. Сенат принял резолюцию, выдержанную в менее воинственных тонах, но увеличил квоту до 80 тысяч добровольцев.

Как хороший шахматист, Джефферсон выбрал правильное время, чтобы перехватить инициативу. 8 марта 1803 года на помощь Ливингстону в ранге чрезвычайного посла был направлен бывший губернатор Вирджинии Джеймс Монро. Он вез новые инструкции президента. По секретному запросу Джефферсона Конгресс США согласился выделить 2 миллиона долларов на покупку Нового Орлеана (официальная формулировка: «на непредвиденные дипломатические нужды»). Несмотря на сложное экономическое положение страны, Джефферсон был готов повысить ставку до 9 с лишним миллионов долларов (50 миллионов франков). Сумма по тем временам была огромной, и обещать ее президент мог под личную ответственность. Менее всего почтенный джентльмен, юрист и философ Томас Джефферсон хотел войти в историю в качестве политического авантюриста.

Американская казна не смогла найти средств даже на оплату поездки чрезвычайного посла в Париж. Бывший губернатор Джеймс Монро отправился во Францию за собственный счет, продав домашнюю коллекцию китайского фарфора и часть мебели.

«Сена часто меняет свой цвет», – одна из старых парижских поговорок. Роберт Ливингстон не оставлял усилий. Он издал в количестве двадцати экземпляров памфлет «Есть ли выгода от французского владения Луизианой?» с множеством политических и экономических доводов в пользу передачи устья Миссисипи американцам и переслал его Талейрану, членам семьи Бонапарта и влиятельным парижским друзьям. Зная, что во французской столице даже стены имеют уши, Ливингстон в частных беседах расписывал, как его молодая республика из слабого и «гадкого» утенка в прошлом превращается в прекрасного лебедя международной торговли и дальновидного стратегического партнера для мудрых друзей.

Известный своей рассеянностью дипломат сделал все от него зависящее, чтобы тайная канцелярия Наполеона смогла снять копию с личного письма президента США Ливингстону. В этом незашифрованном послании Томас Джефферсон выразился предельно жестко: «На всем земном шаре есть только одно место, обладатель которого всегда будет нашим естественным и извечным врагом. Это Новый Орлеан. Товары, поступающие с половины нашей территории, идут через этот порт… Если французы овладеют Новым Орлеаном, нам ничего не останется, как пойти под венец с Британией и ее флотом».

Наполеону докладывали о внезапно потеплевших отношениях Роберта Ливингстона и недавно появившегося в столице британского посла Чарльза Уитворта. «Человек, самым именем своим напоминавший о ночном убийстве в Михайловском замке, был направлен к Первому консулу в Париж, – писал историк А. Манфред. – Зачем? Предвестником новых злодеяний? Ночной совой, накликающей новые беды? Суеверный корсиканец испытывал к этому человеку отвращение, граничащее с ужасом. Взрыв ярости, внезапно овладевший Бонапартом на большом приеме у Жозефины 13 марта 1803 года, когда срывающимся голосом он кричал невозмутимому и надменному Уитворту: "Мальта или война! И горе нарушающим трактаты!" – этот взрыв ярости был порожден не только нарушением статей Амьенского мира. Ему посмели прислать послом человека, причастного к убийству Павла. В его собственный дом засылают убийц!»

В малярийных тропиках Гаити на глазах растаял французский экспедиционный корпус, а в портах Голландии намертво вмерз в лед наполеоновский флот (та зима в Европе оказалась необычайно холодной). Идея экспедиции в Луизиану отошла на второй план в свете новых политических вызовов. Амьенский мир с Великобританией доживал последние дни. Луизиана была беззащитна перед возможной атакой английского флота, а благожелательный нейтралитет американцев в грядущей европейской войне был бы на руку Франции. Сам Наполеон Бонапарт не раз цитировал изречение одного из маршалов Людовика XIII: «Для ведения войны необходимы три вещи: во-первых – деньги, во-вторых – деньги и в-третьих – деньги».

11 апреля 1803 года Талейран пригласил Роберта Ливингстона для беседы в свой особняк. Подали вино в хрустале и отменные hors d"oeuvres. Повар Талейрана считался самым изощренным «строителем блюд» во всем Париже. После протокольного обмена дипломатическими новостями глава внешнеполитического ведомства Франции с невозмутимым видом задал вопрос послу Соединенных Штатов: «Сколько вы готовы заплатить за всю Луизиану?»

Ливингстон на секунду лишился дара речи. Всего три недели назад холеное аристократическое лицо Шарля Мориса де Талейрана демонстрировало американцу святой патриотический эрфикс: «Ни пяди французской земли!»

Самое большее, о чем могли мечтать Джефферсон и Ливингстон – владеть окрестностями Нового Орлеана и устьем Миссисипи. Невероятным успехом считалось бы дополнительное приобретение прилегающей части побережья Мексиканского залива (так называемой Западной Флориды). Инструкции, которые вез Монро из Белого дома, предписывали в случае отказа Наполеона отстаивать права американской навигации на Миссисипи и свободной торговли через порт Новый Орлеан.

Великий интриган Талейран с оттенком легкого равнодушия в голосе предложил послу Ливингстону назначить цену за гигантский кусок североамериканского континента. Дипломат из Нью-Йорка сказал, что не готов сразу ответить на такое предложение, но выразил мнение, что американцев устроит цена в двадцать миллионов франков (около четырех миллионов долларов). Наполеоновский министр сказал, что сумма слишком мала и что они могут вернуться к переговорам завтра.

Бурбон-стрит в Новом Орлеане

До трех часов ночи Роберт Ливингстон сочинял пространное послание в госдепартамент, понимая, что у него самого времени нет. Даже срочная депеша плыла через океан полтора месяца. Положительный или отрицательный ответ из американской столицы вернулся бы с той же скоростью. Ливингстон верно оценил ситуацию, что не в правилах корсиканца вести многомесячное дипломатические лавирование.

На следующий день, 12 апреля, в Париж прибыл Джеймс Монро, который также был сражен новостями бонапартовой политики. У него даже разыгралась сильнейшая невралгия, отправившая чрезвычайного посла в постель. Вечером того же дня в американское посольство на улице Турнон явился глава французского казначейства Барбе-Марбуа с сообщением, что он уполномочен вести переговоры о продаже Луизианы.