Глава 22

Хотел бы я это знать

Боль пульсировала в моей голове, словно по ней ударяли барабанные палочки. И я попытался попросить Ли Отиса немного умерить темп. Но мой рот не слушался, а губы не шевелились – вместо просьбы с них слетело искаженное, неразборчивое бормотание. Мой голос звучал даже хуже, чем обычно. Я промямлил что-то еще, но слова застряли глубоко в горле. «Я что, заболел?» – промелькнуло в голове под барабанную дробь. Нет! Я не мог заболеть. У нас было шоу в Чикаго. Целая цепочка шоу. А кроме того, я ведь должен был жениться. И Бо Джонсон мог заявиться.

Мои губы распухли, язык был огромен, а нос, казалось, даже еще больше. Я его ощущал – мясистый, бахромчатый клюв, торчавший между глазами и залезавший на щеки. И все это болело – вся голова. Я не мог различить, когда заканчивалась одна волна боли и начиналась другая. Я попытался поднять голову, но мышцы не реагировали на мои потуги. Может, голова – это все, что у меня осталось? А может, именно это ощущает человек, когда умирает? Боль, отсутствие телесной оболочки, полубессознательное состояние?

Едва эта мысль проникла в мой отекший мозг, как левую руку пронзила боль. Ха! У меня была голова и… рука! Я пошевелил пальцами. Похоже, они двигались. И движение не причиняло боли. Хотя нет, не так. Боль скорее походила на жжение, чем на внезапный колющий удар. И истязала она кожу, а не кости. Я сконцентрировался на правой руке. Ну вот! В ней боли не было! И я продолжил с затуманенным сознанием оценивать свое тело и все его способные двигаться части.

Больше всего меня пугала боль в руке. Я еще раз пошевелил всеми пальцами. Эта попытка далась легче. Голова и конечности работали в связке. Мне удалось поднять правую руку и поднести к лицу, но разглядеть я ничего не смог, кроме узкой щелки прямо над головой. Похоже, моя правая рука была в порядке. Один, два, три, четыре, пять… все пальцы на месте – рука опустилась обратно. Я был в постели… Затем аккуратно поднял левую руку. Она была забинтована и закреплена лентой, как если бы я собирался на ринг. Кто-то сделал мне перчатку из марли. Зачем? С моей рукой было что-то не так? Но что? Понять я этого не мог. Запястье не болело. Предплечье тоже было невредимо. Боль исходила от пальцев. Точнее, от одного пальца. Правой рукой я начал разматывать бинт – мне нужно было увидеть, что он скрывал. Я освободил от бинта все пальцы, кроме безымянного. И жутко устал. Мне пришлось держать руки над лицом, чтобы видеть, что я делал. И все равно я как будто смотрел в узкую щель. Я продолжил избавляться от марли и ленты, а сняв их, попытался рассмотреть кисть, двигая головой туда-сюда, чтобы она оказалась в поле моего зрения… Мой безымянный палец превратился в окровавленный обрубок – чуть ниже среднего сустава. Он был иссиня-черным, вдвое толще своего нормального размера и вполовину меньше привычной длины. Верх обрубка был покрыт аккуратными черными стежками, стягивавшими края зиявшей раны. Я снова пошевелил пальцами. И – странное дело! – мой ужас исчез. Зашитый обрубок напоминал мне толстое чудище с пурпурной кожей и свалявшейся черной шерстью. Но девять пальцев у меня были. И значит, играть я мог! Конечно, мне придется приспосабливаться к извлечению аккордов и, возможно, пропускать какие-то ноты, пока чувствительность не вернется. Но играть я мог!

– Бенни?

– Эстер?

Я попытался повернуть голову, чтобы ее увидеть, но Эстер была совсем рядом – нависала надо мной.

– О Бенни… – повторила она, и мне показалось, что она плачет.