— Вспомни мое рождение. Вспомни наш дом. Наш полет. Ту скалу… — ее голос вдруг сорвался. — Вспомни… ту коробку конфет… Это все — зря?!

— Суок, я… — и тут до меня, до жирафа ебаного, наконец дошло. Я все понял.

И руки сами рванулись из пут к вискам, а воздух — криком из груди. Мрак разорвался и умер вслед за льдом и солнцем. Остались только зеленые огни.

И в этих огнях я видел свою смерть.

И отнюдь не от ее рук.

— …это все было зря, да? — я опять услышал ее голос. — Все во имя великой цели? Правильно, инструменты незачем любить, да? Но тогда зачем, зачем, Отец?!

Ее нога отдернулась, волосы расплелись — и моя голова мотнулась вправо. Левая щека горела.

— Зачем?!.

Еще одна пощечина, справа.

— Зачем, Отец?!.

Мне на лицо брызнули теплые капли.

— Зачем?!!

— Суок…

И она застыла с уже занесенной для нового удара ладонью, с пылающими морями в глазах, отчаянная, готовая услышать и поверить, принять, а может, даже — простить…

Наши разумы и кольца вновь были едины.

— Суок… прости меня!

Изо всех сил своего тощего, ослабшего во льду тела я толкнулся назад, прочь от нее, во мрак, проехался спиной по хрусталю, извернулся, вскочил на четвереньки — и рванул, как стайер, мчась среди белых колонн и стен, чувствуя, как ноги со странным щелканьем бьют в пол, а светло-серая точка выхода впереди становится все ближе.

— Подожди, Отец, стой!

Беги, трус. Беги, пидор, говно блядское. Только это тебе и осталось — ныне, присно и во веки веков.

Есть карма, которая не горит.