Итак, теперь я был настоящим взрослым консультантом, а Джордан – первым больным, за которого я нес полную ответственность на всем протяжении его реабилитационного пути через больницу – именно я провел первичное обследование, по результатам которого он и попал на принудительное лечение согласно закону об охране психического здоровья, и мне предстояло наблюдать за его лечением и выздоровлением, а затем – за реабилитацией до самой выписки. Никакого начальства, которое следило бы за моей клинической работой. Полная независимость.

Когда наши пути пересеклись впервые, Джордану было 19, он сидел в тюрьме, и состояние его было плачевным. До нашей встречи я прочитал материалы дела и знал, что Джордана арестовали по обвинению в преднамеренном поджоге, подвергшем опасности жизнь человека. Джордан запер окна и двери своего дома, пока его мать спала наверху, и устроил пожар в кухне при помощи жидкости для розжига. Я атеист, но все равно благодарю Бога за то, что мать Джордана проснулась от запаха дыма. Она бросилась к выходу и – насколько я понял – даже не попыталась сдвинуть с места Джордана, который сидел за столом в тесной кухне и завороженно глядел на разгорающееся желтое пламя. Входная дверь была заперта, ключ куда-то подевался. Джордан не реагировал на крики матери, которая билась и скреблась в дверь. Она позвала на помощь соседей, те вызвали полицию и разбили кирпичом окно в гостиной, благодаря чему она спаслась. Пожарным пришлось буквально выволочь Джордана из дома.

Обследование Джордана в тюрьме Темсайд заняло у меня жалкие 10 минут после мучительных двух часов в лондонских пробках, получаса в очереди у ворот тюрьмы и 45-минутного осмотра службой безопасности (полный обыск, сканирование отпечатков пальцев, миноискатель, собаки-ищейки). Тюрьма Темсайд открылась только в марте 2012 года и была новее и современнее учреждений, с которыми делит территорию, в том числе тюрьмы Белмарш. От внутренней отделки на меня повеяло шиком, как в аэропорту. С тех пор как у меня здесь было назначено первое обследование заключенного – примерно за годом раньше, – я затаил обиду на тюрьму Темсайд, где меня продержали в каком-то коридоре больше двух часов, а потом сообщили, что мой визит отменен безо всяких объяснений, причем сообщили об этом весьма резко и не сочли нужным извиниться (одна звездочка).

После того как надзиратель провел меня вместе со стайкой адвокатов через очередные исполинские запертые ворота, один из охранников похлопал меня по плечу. У меня упало сердце: я решил, что Джордан отказывается видеться со мной, а может быть, произошла очередная административная ошибка и мое посещение снова отменили. Однако надзиратель сказал, что этот охранник проведет меня прямо к Джордану, поскольку тот уже неделю наотрез отказывается выходить из камеры. Это было нетипичное поведение для сотрудника тюрьмы, поскольку получалось, что в тюремном крыле останется на одного из его коллег меньше, а между тем в тюрьмах хронически не хватает персонала и охранников так же мало, как медсестер в психиатрических больницах. Это предложение показывало, что они, по-видимому, сильно беспокоятся за Джордана. Как всегда, прокладывая путь через чрево пенитенциарного заведения, я был вынужден вежливо, но твердо отогнать нескольких арестантов, которые пытались ко мне приблизиться. Кто-то спрашивал, кто я такой. Кто-то догадался, что я врач (по национальности и костюму, конечно) и попытался предъявить мне всевозможные жалобы. Один даже проскакал рядом на одной ноге, а вторую, перевязанную, поднял и спросил, что делать с раной, которая медленно заживает. Думаю, он привык, что надзиратели морочат ему голову, и не поверил, когда я сказал, что для его случая у меня недостает квалификации, а вскоре мне удалось отделаться от него благодаря лестничному пролету. Охранник сказал, что Джордан ни с кем не разговаривает с тех пор, как его арестовали, не моется, а в последнее время еще и не ест (хотя он не знал, сколько времени длится голодовка, а жаль). Кроме того, Джордан бормочет что-то себе под нос. В его речах, по большей части неразборчивых, часто упоминались Христос и рай. Громко звякнул отодвигаемый засов, пронзительно заскрипела открываемая дверь, и я вошел в камеру. Джордан съежился в углу, обхватив колени, и вид у него был одновременно и недоумевающий, и запуганный до полусмерти. Он выглядел моложе своих лет, очень бледный, с всклокоченными волосами и жидкой бороденкой. Пальцы с грязными ногтями дергались, словно играли на невидимых клавишах. В камере было совершенно пусто. На стенах никаких постеров с вызывающе-полураздетыми женщинами, которые я видел практически во всех камерах мужских тюрем, где мне доводилось побывать. Меня Джордан словно и не заметил. Вонь в камере стояла невыносимая, но я как-никак профессионал (да и дома у меня тогда был годовалый ребенок, поэтому я успел притерпеться к самым разным гнусным запахам), поэтому я присел на корточки рядом с Джорданом и представился.

– Мистер Дориан, верно?

Молчание.

– Можно мне называть вас Джордан?

По-прежнему молчание.

Я задал еще несколько вопросов – о том, где он находится, что последнее помнит, не слышит ли голосов, чувствует ли себя в безопасности, – но опять же безрезультатно. Добрую минуту я глядел ему в глаза. Сам не знаю, что я надеялся увидеть, но там была только пустота. Я сказал Джордану, что, по-моему, его нужно перевести в мою психиатрическую больницу.

– Не волнуйтесь, что бы с вами ни случилось, мы сумеем вам помочь, – сказал я.

Я увидел легкий намек на болезненную гримасу: Джордан пытался переварить услышанное.

«Надеюсь», – добавил я про себя.

У Джордана была выраженная закупорка мыслей и бедность речи. Закупорка (или обрыв) мыслей – это словно туман в голове, когда вдруг забываешь слово или как кого-то зовут, только закупорка гораздо сильнее и распространяется на все мысли. Даже наблюдать такое мучительно. Бедность речи – это красивый психиатрический термин, который означает «когда человек почти ничего не говорит», и это одно из внешних проявлений закупорки мыслей. Все это указывало на психоз.

Я вышел из тюрьмы, не добившись от Джордана ни единого слова, и подал в министерство юстиции все нужные документы, чтобы получить ордер на перевод. Через несколько дней Джордана перевели в микрокосм нашего отделения. Теперь я нес полную ответственность за его лечение и реабилитацию – а также, учитывая его отказ от пищи, за его жизнь, что было значительно более насущной задачей.

Как только Джордан оказался у нас в отделении, его паранойя развеялась в считанные дни. Теперь было видно, что он уже не цепенел от ужаса – ему просто страшно, и все. Глаза уже не таращились в пустоту, он начал вставать и ходить по палате. В тот момент он еще не получал медикаментов, поэтому я мог лишь предположить, что это улучшение вызвано переводом в более безопасную больничную обстановку. Вместо железных решеток, плечистых надзирателей и запертых ворот – искусственные цветы в горшках, добрые медсестры и запертые двери. Хотя я по-прежнему не был уверен в успехе, это был хороший знак. На каком-то уровне, даже сквозь густую завесу психотического тумана, Джордан, похоже, осознавал, где находится. Нежные ангельские голоса сотрудников сумели убедить Джордана выпивать по одной-две бутылочки «Фортисипа» в день. Это вроде молочного коктейля для истощенных больных, насыщенного калориями, белками, витаминами и минералами. Он разработан для тех, кто не хочет или не может нормально есть – например, при анорексии или после операций на кишечнике. То, что Джордан продолжал отказываться от твердой пищи, было скверно, но бутылочки «Фортисипа» позволяли нам выгадать время и избежать крайних средств вроде насильственного кормления через назогастральный зонд.

Понадобились лекарства, значительное время и очень много уговоров, чтобы все-таки убедить Джордана есть твердую пищу.

Лечить его медикаментами тоже оказалось войной на истощение: на одной стороне – Джордан, ничего не понимающий и не осознающий, что он болен, на другой – я, желающий ему только хорошего и пытающийся его убедить, очаровать и только что не припереть к стенке. Он даже начал говорить фразами, хотя очень короткими и с запинкой.

Я первым скажу, что антипсихотические средства, как и большинство психиатрических медикаментов, далеки от идеала. Седативное воздействие начинается где-то через полчаса, а психоз отступает только через месяц-полтора, а иногда и еще позднее. А это очень долго для человека, попавшего в темницу безумия и изолированного от царства реальности. Я думаю, даже самые отъявленные хиппи отказались бы от кислотного трипа, который продлится два месяца. Кроме того, у этих препаратов мерзкое побочное действие, в том числе заторможенность, возбуждение, непроизвольные движения, импотенция, увеличение массы тела и диабет. Нередко с первого раза не удается подобрать эффективные лекарства, а значит, придется испытывать другие. Десятки пациентов обвиняли меня в том, что я испытываю на них лекарства. И они не то чтобы заблуждаются. Правда, по-моему, главный вопрос не в этом, а в том, что иногда им кажется, будто мы, психиатры, делаем это из какой-то личной выгоды, возможно, чтобы продвигать ту или иную марку, получая за это взятки. Тогда как с точки зрения психиатра нам иногда приходится пробовать несколько таблеток, поскольку, хотя мы знаем, что в целом они действуют, у нас нет никакой возможности предсказать, подойдет ли конкретная таблетка конкретному больному. У нас очень грубые инструменты, но мы не варвары. Поэтому я понимаю, почему многие больные вроде Джордана, Стиви Макгрю и Ясмин отказывались принимать психиатрические лекарства. Не хотел бы я день за днем переваривать химикаты, от которых стану тупым, жирным и сонным и к тому же заработаю диабет. Но если альтернатива в том, чтобы мучиться от кошмарных симптомов психоза, медикаменты, безусловно, меньшее из двух зол. Мой долг был лечить Джордана, и, посмею сказать, по закону об охране психического здоровья я имел право при необходимости делать это насильно, против его воли. Я мог позвать бригаду медсестер, чтобы физически обездвижить Джордана и сделать ему укол-депо, однако я понимал, что это повредит установившимся между нами отношениям, и без того хрупким, и сокрушит доверие, которое складывалось по крупицам. Эта дилемма заставляла вспомнить случай Ясмин, хотя над Джорданом не висело обвинение в убийстве, так что сейчас у нас не было такой спешки.

В первые два месяца сопротивления почти не было. Джордан принимал таблетки – подозреваю, просто подчинялся приказам, а в голове у него слишком мутилось, чтобы обдумать другие варианты. Постепенное улучшение проявлялось в том, что Джордан иногда отваживался выходить из палаты, сидел в комнате отдыха с другими пациентами, а в конце концов даже начал завязывать разговоры. У него еще сохранились бредовые идеи религиозного содержания, и он задавал сотрудникам и больным странные вопросы – например, бывают ли евреи-террористы и что будет, если мусульманин случайно съест свинину – попадет ли он из-за этого в ад.

Мне кажется, самым четким показателем улучшения у Джордана были глаза. На нашей первой встрече лоб у него был наморщен, а дикий взгляд метался туда-сюда, но теперь все это смягчилось. Выражение лица пришло в равновесие – от кролика в свете фар к настороженному любопытству, а затем и к нормальности. Это та часть моей работы, которая приносит главное удовлетворение. Мне не приходится вбегать в отделение скорой помощи в белом халате, развевающемся за плечами, словно плащ супергероя, вопить: «10 миллиграммов адреналина, срочно!» и, эффектно взметнув суперменским чубчиком, хвататься за дефибриллятор с криком: «Желудочковая фибрилляция! Только не в мою смену! Отойдите! Не мешайте!» (Честно говоря, я проделываю что-то похожее раз в год на манекене во время обязательного тренинга по оказанию первой помощи, который проходят все сотрудники психиатрических больниц). Однако мне приходится очень-очень постепенно разбивать цепи психической болезни, выпускать на свободу разум страдальцев и избавлять их от ужасных внутренних бурь и смятения. Мне приходится наблюдать, как их души спасаются из бездны безумия.