Отличие Северного Кавказа от других частей России заключается в основном в том, что здесь клановые и клиентистские отношения функционируют большей частью вокруг этнического основания и хорошо коррелируются с теми элементами культур этнических групп, которые, несмотря на модернизацию периода социализма, не изжили свои традиционные компоненты и вряд ли, без жёсткого воздействия и даже насилия — что не рассматривается здесь как сколь-либо возможный способ изменения ситуации, — могут их изжить. В реальности традиции групповой солидарности, закреплённые в этнокультуре и наложенные на постсоветские реалии, придают клановости и клиентизму на Кавказе особую специфику и этническую почвенность. Неизжитая традиционная родовая организация, пересаженная в постсоветскую реальность, даёт здесь практически готовую модель клана, что усугубляется отсутствием русских среди руководителей органов государственного управления, руководителей партийных и других общественных организаций, руководителей предприятий индустриальных отраслей экономики и в ряде других сфер занятости республик Северного Кавказа. Хотя, как показывает практика, нынешние кавказские кланы не всегда совпадают с границами рода и других сохранившихся общностей, например тейпов и тукхумов у вайнахов[333]. В этих условиях не имеющие полноценного влияния кланы и патронажно-клиентистские группы оказались вне институционализированного контроля из федерального центра. Но они так же плохо поддаются и прямому силовому контролю со стороны правоохранительных органов, которые нередко сами находятся под надзором тех или иных кланов и вынуждены применять силу закона избирательно. Патронажные группы и кланы недоступны и для общественного контроля. Так называемое «гражданское общество» развито на Кавказе ещё слабее, чем в большинстве российских регионов, а многие из «общественных» организаций de facto состоят на службе у господствующих кланов. Вину за формирование такой социальной действительности, в основе которой лежит «кумовство» и всеобщее покрывательство, нельзя целиком списывать на местные элиты. Федеральный центр в любом случае имеет в регионе решающее, приоритетное влияние, особенно в плане формирования структуры власти политического устройства, но из-за отсутствия системного видения ситуации и наличия каких-либо цельных долгосрочных стратегий ситуация со стороны Москвы в этом отношении, по сути, пущена на самотёк, а любые реакции носят сиюминутный, ситуативный характер. Занимающих властные позиции региональных и федеральных игроков сплачивают не идеология, не общественные интересы, ценности и цели, а отношения патронажа и клиентизма. Таким образом, сохранение архаичных этнических структур никак не опосредованных правом, указывает на то, что попытка модернизировать Северный Кавказ привела за последние 20 лет к противоположному результату, куда более контрпродуктивному, чем подобные попытки советской власти. На практике федеральный центр в отношениях с республиками СКФО сталкивается с процессами демодернизации и архаизации социальных отношений[334]. Именно очевидность и неизбежность этих процессов, имеющих тенденцию к нарастанию, требует пересмотра базовых подходов к Северному Кавказу с учётом традиционной специфики, что требует стратегического переосмысления происходящего, в том числе и в сфере пересмотра основ нынешнего федерального устройства.

Всё более очевидной становится невозможность двух предыдущих методов решения проблем на Кавказе: прямые финансовые вливания и ещё более контрпродуктивное непосредственное силовое вмешательство. Тем более что клановая и патронажная социальная организация Северного Кавказа при использовании параллельно и одного и другого метода воздействия за постсоветские годы лишь укрепилась. Этнические группы, действующие по сетевому принципу, связаны теперь не только архаичными взаимными обязательствами и сравнительно мелким общим теневым промыслом, как это было при социализме, но и несравненно большими деньгами и, вероятно, пролитой в клановых междоусобицах кровью и вытекающей из этого негласной моралью — «понятиями».

Главнейший признак упадка государства — утрата им монополии на насилие. Это проявляется, в частности, в деятельности различных негосударственных и частных охранных структур, осуществляющих захват собственности и контроль над нею. При этом динамика вытеснения из силовых структур русских представляется просто катастрофичной. На Северном Кавказе утрата государством монополии на насилие имеет особенно явные признаки. Это проявляется в деятельности плохо подконтрольных государству крупных вооружённых формирований, в случаях самосуда гражданами над преступниками, силовых способах решения проблем между кланами. Всеобъемлющий правовой нигилизм и эрозия российской государственности на Северном Кавказе превращает регион в некое подобие «российской Сицилии» периода расцвета мафиозных кланов, однако в отличие от Сицилии, где отношения относительно стабилизировались на основе договорённостей между «семьями», на Северном Кавказе бои за собственность и сферы влияния продолжаются. Здесь есть кланы, которые «получили всё», но есть кланы, которые считают себя обделёнными и продолжают вести бескомпромиссные битвы. Ситуация усугубляется тем, что Северный Кавказ, в отличие от Сицилии, полиэтничен. Противоречия и конфликты между кланами, созданными, как правило, на моноэтнической основе, на поверхности жизни часто выступают как межэтнические. Указанные обстоятельства провоцируют перманентную конфликтность на неопределённый период обозримого будущего.

Доминирование сетевых патронажно-клиентистских групп и кланов продуцирует и религиозные конфликты. Так, близость господствующих северокавказских групп к традиционному исламу и религиозная легитимация последним сложившейся системы клановых отношений выталкивают часть населения, несогласную с клановой организацией общества, в объятия различных версий «нетрадиционного» ислама, или, как его правильнее определять, исламизма — так называемого политического ислама. Крайне деструктивной представляется в этом свете политика федеральных властей, выраженная в стремлении опираться на влиятельные, формально лояльные Москве региональные патронажные группы и кланы. Особенно заметен этот подход в Чечне, где Центр опирается в основном на «кадыровцев», а в прошлом на «яндарбиевцев»; в Карачаево-Черкесии — на часть карачаевцев, поддерживающих Мустафу Батдыева. Можно привести и другие примеры. После всего этого Москва лишь пожинает плоды войн кланов, которые она же и наделила государственной властью. Такая непродуманная политика вынуждает Москву прощать или не замечать злоупотребления в «лояльных» ей региональных элитах.

Отказ от опоры на этноклановые группировки и иные патронажно-клиентистские группы, с точки зрения Кремля, создал бы серьёзные сиюминутные риски дестабилизации ситуации. О том, что логика рассуждений федеральных властей именно такова, убедительно свидетельствует практика. Ставшая привычкой опора на формально лояльные кавказские кланы и клиентистско-патронажные группы, однако, не удерживает ситуацию от её постепенного сползания в хаос. Политика горячей дружбы с господствующими северокавказскими элитами в интересах иллюзорной стабильности не решает кавказских проблем и, по сути, превращает Северный Кавказ в территорию замороженных, отложенных и потенциальных конфликтов. Эта политика приводит также к эрозии доверия Центру со стороны жителей Северного Кавказа, значительная часть которых не связана с властными кланами и ожидает от российского правящего класса меньшей архаичности в поведении, нежели от близких к ним этнократических кланов, либо же, напротив, легализации существующих по факту социальных моделей с постепенным отключением этно-клановых элит от власти и управления.

Продолжающаяся практика взаимного политического торга Центра и кавказских элитных групп и кланов приводит к внутреннему разложению элит и их дальнейшему отходу от интересов общества. Исход из большинства республик Северного Кавказа русских, которые не имеют возможности вписываться в кавказские клановые и клиентистские сетевые отношения и, следовательно, эффективно конкурировать с кавказцами, также является одним из последствий проводимой Центром северокавказской политики. Однако альтернатива есть и остаётся. Все постсоветские годы перед Центром стоит вполне реальный и жёсткий выбор: последовательная борьба со злоупотреблениями внутри господствующих этноклановых группировок и конструирование на Северном Кавказе светского типа социальности, опора на клановые группировки, либо же принятие особой социальности Кавказа как неизменной данности и изменение структуры государственного устройства с нынешней асимметричной федерации к традиционным формам государственности, о чём подробнее речь пойдёт в заключительной главе.

До последнего времени Центр делал свой выбор в пользу региональных группировок и «особых условий» только для них. Логику такого выбора можно проиллюстрировать на примере фразеологии политолога Сергея Маркова. В интервью «Кавказ-форуму» он как-то высказался следующим образом: «В своё время ставка на клан Кадырова была абсолютно оправдана». Теперь, по мнению Маркова, в Чечне «более логичен переход от президентской республики к парламентской, чтобы одновременно перенести ставку с одного клана на несколько»[335]. Однако остаётся надежда и на то, что региональная стратегия Центра может осуществляться с целью отделения государства от кланов и возвращения последних в их естественную, традиционную среду. На это указывают, в частности, итоги совещания начальников органов безопасности Южного федерального округа, прошедшего весной 2005 г. во Владикавказе. На нём говорилось о том, что в основе коррупции лежат клановые отношения и поэтому с клановостью необходимо бороться. Говорили также об оказании содействия «федеральным и региональным органам власти при принятии важных кадровых решений». Но без изменения сущности всей внутренней политики, которая в основе является совокупностью отношений федеральных и региональных кланов и патронажно-клиентистских групп, побороть клановость на Северном Кавказе не удастся. Так, например, невозможно уничтожить кавказский клан, если его «крышует» могущественный московский клан. Для изменения ситуации в России, и на российском Кавказе необходимо восстанавливать роль государства как безличного, не имеющего «семейного» родства беспристрастного арбитра.

Существует устоявшееся отношение к Северному Кавказу как к какому-то экзотическому российскому региону, перенасыщенному различными «особыми условиями»: господством традиции, чуть ли не тотальным стремлением к многожёнству и прочими мифическими представлениями. Однако пространство Северного Кавказа в значительной мере перестало быть полноценным традиционным обществом вместе с разрушением традиционного уклада и развитием капитализма в конце XIX века, с реализацией советских проектов коллективизации и индустриализации. Огромное количество кавказцев получило хорошее образование, стало квалифицированными специалистами и учёными во всех отраслях науки и развития технологий. От их традиционности остались разве что некоторые особенности поведения в быту, да и то не у всех. Такие кавказцы готовы и стремятся конкурировать за своё место в социальной иерархии не путём инкорпорирования в кланы, а путём участия в честном соревновании знаний и профессиональных умений, стремясь интегрироваться в российское надэтническое «гражданское общество» городской среды, в структуры политических элит государства, что в свою очередь позитивно скажется на процессе экономической модернизации. Другая же часть, стремящаяся сохранить свою базовую коллективную идентичность и жить в условиях традиции должна иметь такую возможность без принудительного «огражданивания» и ассимиляции в структуры «гражданской политической нации» россиян. В этом заключается дифференцированный подход, дающий возможность установить баланс взаимоотношений как в среде северокавказских сообществ, так и в отношениях между федеральным центром и традиционными этносами Северного Кавказа.