Эта высшая военная олигархия, окруженная толпой карьеристов и авантюристов, держала в своих руках судьбу армии, а, следовательно, и страны. Эти олигархи и их клевреты с презрением смотрели на миллионы людей, которыми они распоряжались, считая их всего лишь «серым быдлом», не более чем пушечным мясом. Насмехались над теми честными офицерами, которые мучительно страдали, но тщетно протестовали против трагического положения. Затем последовал разгром весны 1915 г. Он обрушился на армию, как мощный удар молнии, произведя некоторые очищающие действия.
Русский народ заплатил за преступления правящей олигархии миллионами убитых и раненых, потерей всех пограничных крепостей, всей Польши, несметным количеством пушек, винтовок, амуниции и припасов. Обо всем этом забыли люди, проклинающие Революцию. Они забыли разложение и отчаяние, принесенные в армию Сухомлиновым, наполнившие сердца солдат ядом и ненавистью к режиму, в котором господствовал Распутин.
Обширная сеть политического шпионажа была частью армейской организации под властью Сухомлинова. Весь офицерский корпус использовался для целей особых политических отделов, занимавшихся слежкой за рядовыми и народом в целом. Полицейские агенты и агенты-провокаторы наводнили ряды солдат и матросов. Командиры полков должны были шпионить и доносить на своих подчиненных. Много можно услышать о том, как революция подорвала авторитет офицерства и посеяла раздор в армии. Это откровенная ложь.
Авторитет начальствующего органа был убит задолго до революции, даже до войны всей системой армейского управления. Не революция, а самодержавие, в смертельном страхе потерять свою единственную опору, армию, превратило ее в полицейскую организацию, сделав невозможным развитие отношений дружбы, уважения и взаимного доверия между офицерами и солдатами.
Нужно быть достаточно мужественным, чтобы не закрывать глаза на правду. Вспомните, как жила армия и флот в те зловещие годы после поражения революционного движения 1905–1906 г. и вплоть до краха 1917 г. Как мог кошмар политического шпионажа в казармах породить чувство лояльности и доверия со стороны подчиненных по отношению к начальству? Разве честные и совестливые офицеры не страдали и не проклинали навязанную им против их воли роль полицейских агентов? Я хорошо знаю по своим наблюдениям внутреннюю жизнь армии в течение десяти лет столыпинско-распутинской реакции.
В течение этого десятилетия меня постоянно призывали защищать в качестве адвоката солдат и матросов, преследуемых за политические преступления. Мне, как депутату Думы, приходилось читать и слушать сотни горестей и жалоб на управление армией и флотом. Эти жалобы тайком поступали ко мне со всех чинов и кругов военного ведомства.
Под внешней маской заботы о благополучии войск, за ширмой патриархально-крепостнического строя шла молчаливая борьба между рядовыми и их командирами. Ненависть простых солдат становилась все более ожесточенной, пока не были уничтожены последние остатки авторитета.
Лучшие люди, которые, по неоднократным свидетельствам их командиров, были наиболее добросовестными, наиболее способными и наиболее желанными для военной службы, неизбежно попадали под влияние политической пропаганды и быстро превращались в «неблагонадежных» политических «преступников». Я помню одно дело в Петроградском военном окружном суде в 1908–1909 г. Дело касалось революционной организации в Первой гвардейской артиллерийской бригаде. Перед судом предстало около пятнадцати солдат, обвиненных в чтении запрещенной литературы, политической пропаганде и организации в бригаде эсеровского кружка. Свидетелями против солдат были их собственные командиры, лучшие офицеры бригады, самые образованные и самые совестливые. Один из них, командир батареи, сказал с горечью: «Но они наши лучшие солдаты!» Тем не менее, его обязанностью было шпионить за ними, терпеливо сносить вмешательство полицейских агентов в жизнь батареи, следить за развитием политической пропаганды, чтобы получить показания против своих лучших людей. Солдаты считали своих офицеров агентами охранки, не понимая, что очень часто офицеры возмущались и презирали шпионские обязанности, налагаемые на них армейскими уставами. Когда оглашался приговор в отношении обвиняемых солдат, они сорвали с себя погоны и бросили их в лицо судьям.
А как обстояло дело на флоте, особенно на Балтийском флоте, где уровень культуры был выше, чем в армии? Офицерские каюты и матросские кубрики представляли собой два вражеских лагеря, всегда воюющих друг с другом, всегда подозрительных друг к другу. Едва ли проходил год без каких-либо волнений на том или ином судне или без обнаружения какой-либо политической пропаганды. Неизбежно следовали судебные процессы, в ходе которых офицеры всегда выступали свидетелями против «мужичья». С дикой радостью и удовлетворением матросы после революции рылись в архивах флота, извлекая записи о всех прошлых грехах своих офицеров, раскрывая их шпионаж за экипажами и секретные служебные роли соответствующих офицеров и командиров флота. «— Как мы могли терпеть этого офицера! — повторяли мне флотские после революции. Это из-за него столько наших людей попало на каторгу!»
Справедливости ради, однако, надо сказать, что немногие из офицеров брались за работу шпионов добровольно. Подавляющее большинство не вышло за рамки минимальной обязанности, которую требовали от них власти в отношении слежки за своими подчиненными, и то с большим отвращением. Они не могли отказаться или не имели мужества не выполнить ни малейшей меры того, что от них требовалось в связи с этим, потому что сами были окружены со всех сторон шпионажем и надзором. Высшее командование армии и флота было вполне готово простить почти любую провинность со стороны офицеров, кроме одного смертного греха политической «неблагонадежности». Во многих случаях это означало увольнение из армии и флота. Чтобы навлечь на себя подозрение в неблагонадежности, достаточно было проявить симпатию к таким умеренным политическим партиям, как кадеты. Подозрение в симпатиях к партиям вроде эсеров или социал-демократов было, конечно, прямой государственной изменой. Проявить малейшие либеральные наклонности означало попасть в разряд опасных подозреваемых. Даже штатскому человеку было досадно видеть, как Департамент полиции освоился в армии и на флоте, взяв на себя роль надсмотрщика и отдавая приказы.
В мои руки попало множество сообщений от Департамента полиции и местных жандармов, информировавших командующих в армии и флоте о том, что такой-то солдат является политическим осведомителем. Упомянутому командиру было дано указание не мешать работе таких «сотрудничающих» среди его подчиненных и бойцов. Накануне революции, зимой 1916 г., в Петроградском адмиралтейском суде шел процесс над одной социал-демократической организацией на Балтийском флоте.
Политическая полиция нагло вмешивалась во внутреннюю жизнь армии и флота, беспощадно подрывая все нормальные отношения между офицерами и солдатами, уничтожая авторитет и дисциплину.
Офицер был совершенно беспомощен в этом вопросе. У него не было идей, чем противостоять крайней политической пропаганде, потому что его приучили защищать только официальную политику, ненавистную рядовым, а часто и самому офицеру. Он не мог бороться с гнусной деятельностью политической полиции, потому что сам был в ее щупальцах и часто был невольным и бессознательным орудием в ее руках. Бессердечное вмешательство в служебные вопросы; взлом, как охарактеризовал его Гучков; холодный, безжизненный официальный патриотизм, которого требовало правительство, настаивая на послушании принципу «самодержавие, православие, народность»; полнейшая беззащитность слабых перед сильными — такова была система жизни армии и флота в 1914 г. Нигде в России пережитки крепостного права не бросались в глаза так, как в повседневной жизни армейских казарм. Это крепостничество сохранялось не только в отношении и контакте аристократического офицерского сословия с добрым и простым солдатом-крестьянином, не только в безответственности офицерства по отношению к простому человеческому достоинству и самоуважению солдат, которые были вынуждены терпеть телесные наказания без протеста, но во всем слепом кодексе жестокой дисциплины и послушания, при отсутствии какой-либо живительной идеи народной службы. Эта идея была заменена ненавистной пустой формулой «за Царя, Веру и Отечество». Общая концепция господствовавшей повсюду службы представляла собой трудную, неинтересную и отвратительную задачу. Командные органы отличались поразительным отсутствием чувства личной ответственности. Получился ледяной официоз и бездушная бюрократия.
Армейская организация во многих отношениях была фактическим осколком крепостнической России. Его обязанностью на протяжении всей вековой борьбы народа с царизмом было, прежде всего, без рассуждений и размышлений защищать существующий режим. Нигде людей с независимым мышлением и действиями не боялись больше, чем в армии, особенно в командном составе.
«Этот человек виноват — он пытался думать», — сказал, говорят, Николай I об одном из декабристов. Этот афоризм олицетворяет отношение самодержавия к армейскому офицеру. Требовалось только его тело, а не его мозг. Генерал Ванновский, любимый военный министр Александра III, был глубоко убежден, что образование вредно для армии. Сам будучи человеком без образования, он сознательно придерживался политики не продвигать по службе офицеров с академической подготовкой.
Невежество и слепая преданность наверху, невежество и автоматическая покорность внизу — таково было представление самодержавия об идеальной армии.
Конечно, такой идеал был еще более утопичен и недостижим, чем любые непродуманные социалистические схемы. Хорошо было мечтать, к чему стремиться, но чем больше к этому стремились, тем оно становилось недостижимее. Чем суровее и беспощаднее было самодержавие в своем стремлении уничтожить все жизненные, живые элементы в армии, тем больше росло недовольство и «нелояльность» в армейских кругах. Военные задачи с каждым годом все больше отодвигались на второй план. Армия все больше увлекалась в своей жизни и деятельности внутриполитической борьбой. «Армию надо держать вне политики», — повторяли царские военные министры, но в действительности армия оставалась вне политики не более, чем школьная система, отданная на милость реакционным политическим интригам и интригам. Недалеко от истины утверждение, что в армии не было ничего, кроме политики. Армия должна была стать главным оплотом самодержавия. Разве это не было политикой? Разве долг каждого офицера не был обязан внушать рядовым членам определенные политические убеждения? Не был ли он сам с самого раннего детства, от начальных классов военного училища до выхода из военного училища, вдохновлен определенным, примитивным политическим кредо?
Нам, гимназистам и другим «гражданским» школам, тоже приходилось проглатывать большие дозы политики, положенное количество официального патриотизма. Наши учителя и наставники раздавали нам это довольно поверхностно, бессистемно, ради того, чтобы сделать ход в угоду начальству. У нас не было достаточно времени, чтобы погрузить наши умы и души в политику правительства, потому что мы проводили большую часть дня вне школьных стен, под более благотворным влиянием. Иначе обстояло дело с нашими братьями и приятелями, поступившими в кадетский корпус.
На срок от семи до десяти лет они попадали в атмосферу тьмы, где превращались в особый род человека. Мое детство и юность прошли в тесном контакте с офицерской средой. Ближайший мой друг поступил в кадетский корпус совсем молодым. Мы встречались каждый год на каникулах. Он был способным, хорошо информированным, независимым молодым человеком. Между тем мы, его товарищи, оставшиеся на свободе, из года в год наблюдали, как военное воспитание действовало на его душу. Между нами возникло взаимное непонимание и отчуждение. Причина была не в том, что у него были разные учебники и учебники, а в неизбежной отчужденности каждого курсанта от жизни, которая пульсировала за стенами его военного училища, в искусственной среде, в которой он жил десять месяцев в году, в медленном, систематическом процессе привития ему определенного набора идей и концепций, призванных незаметно стать частью характера будущего офицера и навсегда обезопасить его от нежелательных политических влияний. В военных оранжереях, где выращивался особый род человека для удовлетворения особых потребностей самодержавия, чиновники-огородники должны были произвести идеальную селекцию военного специалиста, честного и верного своему долгу, преданного царю, но враждебно настроенного. к политическим мечтам, надеждам и чаяниям гражданской России.
Представления о гражданском долге, чести, отечестве, государстве, службе, предъявляемые к будущему офицеру, были совсем иными, чем у остальной России. Примерно через десять лет обучения и воспитания в такой теплице офицер был «готов». Он попал в какую-то воинскую часть, совершенно не зная остальной России, совершенно неспособный приспособиться вне военной среды, в которой он вырос. Так оторвалась часть российской молодежи от своих товарищей, чтобы стать защитой самодержавия от «внутреннего врага».