Хирохито, видя падение дисциплины в войсках, признал, что он будет вынужден направить союзникам ноту о сложной ситуации в Японии, о чем уже говорили ранее Анами, Умэдзу, Тоёда и Того. 25 августа император обратился со вторым посланием к вооруженным силам:
«Мы обращаемся к нашим преданным солдатам и матросам по случаю объявления демобилизации Императорской армии и флота.
После тщательного рассмотрения положения в стране мы приняли решение сложить оружие и отменить военную подготовку. Нас переполняют глубокие чувства при одном лишь упоминании о заветах наших императорских предков и при мысли о верности, которую проявляли столь долго наши отважные бойцы. Мы глубоко скорбим обо всех павших в боях и умерших от болезней.
Когда мы объявили демобилизацию, то нашим самым большим желанием было, чтобы она прошла согласно плану, быстро и под строгим контролем, что стало бы убедительным примером высокого организационного уровня Императорской армии и флота.
Мы призываем вас, солдат вооруженных сил, выполнить возложенную на вас задачу в соответствии с нашими пожеланиями. Выберите себе гражданские профессии, оставаясь добропорядочными и верными подданными, и, стойко перенося жизненные тяготы и преодолевая трудности, направьте всю вашу энергию на решение задач послевоенного восстановления».
К счастью, ко времени появления этого обращения положение в стране значительно улучшилось. Настолько, что принцы Такамацу и Куни были отозваны, а их миссия завершена.
Однако все еще сохранялись отдельные очаги сопротивления. Фанатики-камикадзе в Ацуги продолжали бунтовать, что продолжалось почти до намеченного прибытия Макартура (первоначальной датой было 26 августа). Офицеры Ацуги собрались вместе для прощального банкета в ночь на 23 августа. Мероприятие проходило в одном из бараков. Но, как пишет Като в своей книге «Проигранная война», неожиданно находившееся в самом разгаре празднество переросло в протест против мобилизации, начинавшейся на следующий день. Офицеры и рядовые призвали к дальнейшему сопротивлению, чтобы воспрепятствовать оккупации. Попытки восстановить порядок привели к бунту. Мебель была разломана, окна выбиты; прозвучали выстрелы, сверкнули клинки мечей. Несколько человек было убито и многие ранены, но беспорядки продолжались. Были повреждены другие бараки и технические объекты на поле аэродрома. Обстановка настолько осложнилась, что была вызвана военная полиция. Однако стычки постепенно прекратились, и их участники разбежались до того, как прибыла жандармерия.
На следующий день все морские камикадзе были выведены с базы и ликвидированы все следы разрушений, чтобы подготовиться к приему Макартура, прибытие которого ожидалось через два дня. Поле поставили охранять бойскаутов, юношей 15–18 лет, и на Ацуги больше не было никаких инцидентов.
Один из наиболее характерных показателей падения дисциплины — это количество дел, переданных в военные трибуналы. Ёнаи официально сообщил, что в судах на флоте были рассмотрены дела 2540 человек с середины августа по середину октября. Они, как гласило обвинение, «воспользовались тяжелым временем, последовавшим за окончанием войны».
В то самое время, когда в Ацуги были волнения, от Японии потребовали послать группу представителей в Манилу, чтобы получить предварительные инструкции союзников о порядке проведения капитуляции. Два полностью заполненных пассажирами самолета вылетели по секретному курсу. Когда вернулся только один, возникло подозрение, что второй был сбит мятежниками то ли армии, то ли флота, которые получили какую-то информацию о миссии. Однако выяснилось, что все дело было в неисправном моторе.
Тем не менее твердолобые фанатики были настоящей, пугающей проблемой. Сакомидзу рассказывает, как он покидал 17 августа официальную резиденцию премьер-министра после назначения нового кабинета. Он вышел из здания и шел вдоль развалин некогда фешенебельного квартала Маруноути и по Гинзе со сгоревшими магазинами. Он был потрясен, увидев на телефонном столбе плакат с лозунгом «Убей японских Бадольо — Судзуки, Кидо, Того и Сакомидзу».
Бывший секретарь кабинета проживал у своего родственника адмирала Окады. Он обратился в полицию, но ему ответили, что охрана Окады и так дорого им обходилась и они не могут нести ответственность за еще одного человека, попавшего в черный список. Ему посоветовали перебраться в другое место. Сакомидзу уточняет: «Городская полиция рекомендовала Судзуки и мне не выходить без надобности из дома и не оставаться в одном месте три ночи подряд».
Тем временем Судзуки получал письма и телефонные звонки от людей, которые требовали, чтобы он сделал харакири и тем самым искупил свою вину за поражение страны. Он воспринимал все это с невозмутимостью. Но эти угрозы напоминали ему о его уязвимости, и ему пришлось семь раз сменить место жительства, спасаясь от убийц.
Все эти события были прелюдией к высадке оккупационных войск союзников. За триумфальное прибытие генерала Макартура была заплачена большая цена. Ее заплатили побежденные японцы своими жизнями. Более чем 1000 офицеров японской армии (плюс сотни гражданских лиц и офицеров флота), начиная от военного министра и до военнослужащих разных званий, вручили свои души храму Ясукуни, покончив с собой.
Не было никакой опоры в мире после капитуляции. Не было ни идеи, ни знамени, вокруг которых могли бы объединиться люди, за исключением императора. Вот отчего многие предпочли сопротивление или смерть за императора. Для них было мучительным изменение привычного порядка вещей. Что могло быть более мучительным, чем быть приговоренным жить в обществе, в котором «равенство» — руководящий принцип? Иерархия была фундаментом японского общества.
Есть совсем немного стран в мире, где отношения между семьями, соседями, служащими, рабочими, военными и отдельными индивидами были бы так четко определены и были уважаемы всеми членами общества. Рут Бенедикт в классическом труде «Хризантема и меч» писала: «Справедливость в Японии зависит от признания за каждым человеком своего места в большой сети общей взаимозависимости, которая охватывает и его предков, и его современников». Но в США иерархия, «свое место» и «соответствующее положение» практически отсутствуют (о чем японцы знают и на что они смотрят с некоторым презрением). Навязывать «равенство» Японии — это значит разрушать то, что связывает все общество воедино. Тогда что же останется? Хаос. И ни один здравомыслящий японец не потерпит этого.
Нет ничего более нетерпимого для японца, чем неопределенная ситуация. С самого рождения каждый японец точно знает о своем положении в семье, обществе и стране. Теперь, в условиях оккупации, наступившей сразу после капитуляции, все находились в полной растерянности. Единственной путеводной звездой оставался император. Все остальное привычное было отменено, преобразовано или отдано на милость победителя.
Конечно, будущее вооруженных сил было туманным. Промышленные предприятия были закрыты. Правительство должны были ожидать перемены. Прежние институты должны были быть упразднены или коренным образом перестроены. Ну а что можно было сказать о традициях и социальной практике, о религии? Навяжут ли победители свою систему ценностей Японии? А что, если они захотят выкорчевать синтоизм, к чему их лидеры уже начали призывать?
Когда победитель поставил под свой контроль государственную машину, суды, процедуру принятия новых законов, не покончит ли он и с традиционным, данным свыше, японским образом жизни и заменит своим собственным? Это может означать конец японской семьи — они могут даже эмансипировать женщин! Они могут взять в свои руки систему образования и превратить молодых японцев-монархистов в англоговорящих демократов, презирающих своих родителей. И существовала еще одна большая загадка, вызывавшая большие опасения: какую роль будут играть во всем этом Советы? Несомненно, красные будут по меньшей мере поддерживать мощное разрушительное коммунистическое движение в Японии и, весьма вероятно, постараются захватить правительство с помощью различных махинаций и интриг.
В подобной запутанной ситуации многие рассматривали самоубийство в качестве единственного выхода из нее. Многие пошли на этот самый крайний способ для человека заявить о своей вине и выразить протест. Но не для того, чтобы произвести впечатление на общество, как это характерно для Запада. Это не был ритуальный акт, которого требовали от них император, правительство и военные. Это коренным образом отличалось от того, что имело место в западных странах, когда обвиненный армейский офицер сидит в одиночестве с бутылкой бренди и револьвером. На японских офицеров не оказывалось никакого внешнего давления.