В конце января двадцать первого года дивизия, оставив стоянку в Убулгуне, в тридцати пяти верстах юго-восточнее Урги, двинулась на столицу. По склонам горы Баин-Цзурхе конники подошли к городу и первого февраля начали обстрел Урги с востока и юга.
Унгерн проявил особую заботу о владыке страны. Сотня забайкальских казаков захватила богдо-хана и его жену; царственные супруги были отправлены в монастырь Маньчжушири — безопасное место, очень похожее на тюрьму.
В первых числах февраля китайцев выбили из Урги, и они в беспорядке покатились на юго-восток под ударами казачьих полков и монгольских отрядов. Часть столичного гарнизона ушла на север к русской границе; южнее Кяхты гамины соединились с одним из своих отрядов.
Унгерн гнал противника к его границе еще двести верст, на Калган и Чойри-сумэ, и только после того вернулся в столицу.
В Урге были захвачены пушки, пулеметы и восемь тысяч винтовок.
«Родственник царя» не отличался большими дипломатическими способностями. Его дивизия с непостижимой быстротой очистила магазины и банки китайцев, захватила весь золотой запас Урги, устроила жестокую сечу.
Именно тогда Его Святейшество богдо-хан, снова посаженный на трон Унгерном, объявил барона хубилганом[23]. Указ всемогущего гласил:
«По высоким заслугам награждается: русский генерал, барон потомственным великим князем Дархан-Хошей Цин Вана, в степени хана. Ему представляется право иметь паланкин зеленого цвета, красновато-желтую хурму, желтые поводья и трехочковое павлинье перо с присвоением звания «Дающий развитие государству великий герой».
Новый премьер Монголии Бадма-Доржи, принимавший участие в сочинении громкого титула, полагал, что Унгерн получил его не зря. Российский монархист был почти своим человеком в этой несчастной нищей стране. Фанатик и авантюрист, барон в свое время немало пожил в Урге. Бадма-Доржи было хорошо известно, что Унгерн не терял здесь времени впустую, а заводил полезные знакомства, изучал страну, ее язык и веру.
Впрочем, следует сказать: Унгерн вполне понимал, что цена чинам, пожалованным ему «Живым Буддой» — бумажный рубль. Да и не о них думал в ту пору барон. Было совершенно очевидно, что войска Сухэ-Батора, полки Красной Армии и Дальневосточной республики не оставят его в покое. Он не хотел ждать, когда это случится.
Еще в начале октября, когда Андрей вернулся из Урги, выполнив поручение, Унгерн сказал ему:
— Беру писцом к себе. Запомни наперед: ненавижу философов, красных, комиссаров, евреев, Керенского, всю остальную дрянь. Мне было видение бога: господь поручил спасти его дело на земле… Поди вон. Позову, коли надо.
Андрею показалось сначала, что Унгерн болен горячкой, что он сошел с ума, что он, в лучшем случае, пьян. Но язык барона не заплетался, слова он складывал верно, только Россохатскому казалось, что генерал никак не может добраться до точки и постоянно обрывает фразы.
Сотник резко щелкнул каблуками и вышел из палатки.
Это было уму непостижимо! Тщедушный с виду, тридцатитрехлетний человек, захвативший власть над тысячами вооруженных людей, казнивший без малейшего раздумья врагов, а то и своих, Унгерн был совершенно лишен трезвого взгляда на обстановку. Казалось, во главе дивизии стоит слепец ума, вовсе не видящий, в каком положении находится он сам и его войска.
Даже казакам было уже ясно, что война выиграна красными, что дивизия разлагается, что надо немедля уходить в Китай и, спасая шкуру, интернироваться. Но Унгерн вел смертный, безнадежный бой и ничего не разумел или не хотел разуметь.
Никто не мог сказать заранее, что через час взбредет в голову генералу. Сегодня он объявлял себя родственником царя и единственным в России убежденным монархистом, завтра кричал, что ненавидит Россию и всегда ненавидел ее, послезавтра вдруг начинал утверждать, что мир спасет желтая раса, и он, Унгерн, лишь солдат японского и монгольского царей.
Взяв Ургу, Унгерн вызвал полковника Сипайло и, не предложив ему сесть, прокричал:
— Всю сволочь, всю — под корень! Чтоб чисто!..
Когда-то судьба уже сводила Андрея с полковником. Это было на Урале, в те дни, когда Россохатский, мобилизованный Колчаком, впервые надел шинель. Тогда Сипайло, служивший в контрразведке адмирала, попытался забрать молоденького вольноопределяющегося к себе. Андрея это возмутило: война ничем не привлекала его, но служба в карательных органах была вовсе ненавистна и вызывала почти ужас. Россохатский отказался и навлек на себя безудержный гнев Сипайло. Спасаясь от службы в контрразведке и от мести ее начальника, Андрей пошел на отчаянный шаг. Узнав, что адмирал находится в том же селе Баландино, что и он, Россохатский, молодой человек попытался увидеть Колчака. Андрею повезло: земля тогда ходила ходуном под ногами Верховного, и удалось переброситься с адмиралом двумя или тремя фразами. Отделавшись неделей ареста, Россохатский попал в казачий полк.