— И чё же?
Он не понял ее сначала, потом вдруг дернул себя за бороду, выдохнул, тоже волнуясь:
— Слава богу… что и говорить… Слава богу, Катенька…
Кириллова подошла ближе, уронила голову ему на плечо и заплакала.
Он вытирал ладонью ее глаза, успокаивал, улыбаясь:
— Вон где затеплился этот огонечек, — в глуши, в бегстве, у самого черта на кулижках! А все равно хорошо, Катя! Все равно — радость!
Она слушала его, склонив голову, и молчала.
Катя не раз слыхивала от баб-балаболок, что «они — все такие», что стоит им «добиться, чего хотят» — и мужики тотчас бросают девок, отворачиваются от них. Вероятно, она была рада убедиться, что это не так, или что Андрей не такой, как «все», или, может быть, она лучше, чем другие женщины, которых «бросают». Она видела: Андрей чрезвычайно рад своему открытию, и это наполнило ее гордостью и за себя, и за него, и за того, кто теперь — и он и она сразу.
Тихо спросила:
— Чё ж делать станем, Андрей Васильевич?
Россохатский притащил кукан с хариусами, сказал весело:
— Печь рыбу и есть до отвала. А там видно будет.
Они прокалили на углях целых три рыбы, посыпали их мелко нарезанной черемшой и стали есть с жадностью и наслаждением.
Насытившись, Катя выпотрошила остальных хариусов, спустила кровь и вырезала жабры. Вставив распорки, повесила распластанных рыб на ветерок и солнце. Вечером переложила снаружи и изнутри крапивой и, спрятав в расщелину скалы, завалила крупным камнем.
Теперь несколько дней они могли питаться сытно и хоть немного восстановить силы. Правда, вяленая рыба без приправы была не очень вкусна, но женщина решительно не хотела тратить последнюю горсть соли.
Двое суток прошли неприметно. На ночь Катя прикладывала к ранам на ногах листы подорожника, и это заметно помогало. Днем занималась мелкими постирушками, а Россохатский бродил в приозерных зарослях, держа наготове карабин. Нужен был большой запас мяса — для самых последних и тяжелых верст дороги. Иначе до Иркута не дойти.
Изюбревая тропа, по которой они пришли сюда, от озера уходила в нескольких направлениях. Иногда она спускалась к болотам, петляла по зарослям тальника, снова вылезала на скалы, поросшие жалкой и хилой березой.
Андрей не переставал удивляться упорству, чутью и терпению изюбрей. Олени ухитрялись находить в нагромождении гранита, зарослей и щек, казалось, единственный путь в избранном ими направлении. Поиски несомненно стоили огромных усилий и риска, — не одно поколение изюбрей выбило в Саяне эти спасительные дорожки.
Бродя в окрестностях озера, Россохатский, случалось, ложился на траву, глядел безотрывно в синее небо, и грустные мысли снова овладевали им. Хоть и далеко умчался вчерашний день, но все равно былое надрывало память, и опять видел он себя мальчонкой-подростком, и конные скачки под Еткулем, в которых постоянно бывал первым среди мальчишек. Потом из прошлого доносилось ржание коней и звон шашек, и видение Зефира, и тропа изюбрей, по которой он бредет теперь на свиданку с темной судьбой.
Вспомнилась сказка или притча, поведанная ему как-то денщиком-монголом в Урге. В притче говорилось, что гобийский жук любит испытывать судьбу. Он залезает в дорожную колею и ждет: переедет колесо или не переедет? Если задавит, значит, у жука плохая судьба. Не задавит — хорошая.