У одного из завалов Катя обратила внимание на старую густую лиственницу.

Таежница остановилась возле дерева, долго глядела на ствол и наконец резко сдвинула брови.

Россохатский, ушедший было вперед, вернулся, сухо поинтересовался:

— В чем дело?

— Здесь затеси. А вон, на болотце следы.

— Бог с ними, — не раздумывая, отозвался Андрей. — Шел кто-то. Значит, верная тропа.

— Тески не больно старые, — не обращая внимания на его слова, произнесла Кириллова. — Шли месяц назад. Можеть, Дин?

— Ну, Дин, так Дин. Нам-то что?

— Их двое, — раздражаясь, сказала Катя. — Молодой и старик. Молодой — левша.

— Не мудри, пожалуйста. С чего ты взяла?

— Ах, господи! Следы, чё поменьше, в пятках глубоки. Так старики ходять. А вот — большие отпечатки. Глянь, какой размах шага. Молодой шел, аль непонятно? И левый шаг длиньше. Левша он.

— Поспешим, Катя. Нас тоже двое. Мы не дадим себя в обиду.

Они пошли по завалам Федюшкиной речки, спотыкались, падали, снова тащились вперед. Но теперь Катя то и дело застывала на месте, оглядывалась, точно боялась удара в спину.

«Плетутся мелкими шажками дни до слов последних в книге нашей жизни…» — уныло подумал Россохатский. — Кажется, Шекспир».

На вторые или третьи сутки хода по Федюшкиной речке Катя снова увидела две пары следов. Резко остановилась, кинула Андрею:

— Я все ноги избила. Невмочь больше. Пойдем верхом.

— Боишься людей? — спросил он.

Женщина промолчала.

— Ну, что ж, давай подниматься.

Андрею всегда казалось, что горы и трясины никак не могут соседствовать. Однако распадки, затянутые грязью, встречались часто, ноги утопали во мху, и надо было тщательно следить за тропой, чтоб не провалиться в ржавец. Болотняк больно бил по лицу, и отдыхали только тогда, когда выбирались в заболоть[70]. Лишь теперь Россохатский, кажется, догадался: заболоченность Саян связана с долгими летними ливнями.