И Андрею уже казалось, что он поразительно похож на глупого гобийского жука: лезет в колею и гадает — уцелеет или нет?

Вернувшись как-то к Кате в таком настроении, он вздохнул, проговорил хрипло:

— Свет велик, а деваться некуда. И здесь, в тиши века, не высидеть. От голода, а не то от скуки помрем, Катя.

Кириллова ласкалась к нему, жалела:

— Окудлател ты совсем, и рубаха на плечах перегорела… Ну, ничё, рубаха — наживное…

Андрей вяло усмехался, и Катя, стараясь отвлечь его от печалей, предлагала:

— Нешто спеть чё-нибудь…

И выводила детские бездумные песенки, озорные частушки.

Потом просила:

— Теперь твой черед. Ты никогда не пел.

— Голосу нет, — мягко отказывался Россохатский. — Да и невмочь мне, поверь.

— Нет, спой, — настаивала она. — Ныне мне отказывать нельзя, глупенький.

— Ну, коли так — иное дело, — растерянно улыбался Андрей, гладя женщину по огрубевшим щекам. — Вот послушай. Это «Легенда о Марко». Горький написал, русский писатель, очень большой. И стал читать нараспев:

Андрей замолк, заглянул в синие тревожные глаза Кати, тихо поцеловал ее в висок.

— Это все? — спросила она настороженно, будто хотела понять, для чего Андрей выбрал именно эту песню, и нет ли в словах примет того холода, который может наступить между ними.

— Там есть еще стихи.

И заключил вполголоса, будто читал себе:

— Беспокойно все, — вымолвила Катя, помолчав и догадавшись, что песня закончена. — Нет безгрозья в словах.

— Безгрозья? Для покоя надо стать глухим, слепым и немым. Иначе — как же?

— Можеть, и так… Много всякого сору в жизни. Такой плохой годишка выдался, что беда…