— Я решил, — быстро ответил отец, пристально глядя ей в глаза.

— Это решение… бесповоротное?

— Разумеется.

— Да что ты! А нельзя ли нам узнать почему?..

— Во-первых, попрошу тебя оставить эти замашки графини и… вообще не требуй слишком много объяснений… Достаточно я выполнял твои капризы и позволял издеваться над собой. Знай, что у меня иссякли и терпение и деньги, я больше не могу оплачивать эту показную роскошь. Отныне будь любезна угомониться. Перестань выезжать, следи за домом, шей сама себе платья и живи расчетливо…

— Ты, видно, с ума сошел.

— Не смей дерзить! Слышишь?

— Долго же ты прятал от меня свое хамское нутро…

— Ах, так? Вот тебе!

Он в бешенстве подскочил к ней, дал две пощечины и вышел, хлопнув дверью.

Всю ночь я просидела у постели матери, клала ей компрессы. Она так грязно ругала отца, что я перестала ее жалеть. Даже не слушала, что она говорила. По временам я засыпала на стуле, но меня сразу же начинали мучить кошмары. Меня пугали внезапно сменявшие друг друга видения. Мне чудилось, что толпа собралась вокруг нас и смотрит, как отец избивает мать. Плача, я хватала его за руку и спрашивала: что это такое?.. Он скалил зубы и говорил во всеуслышание: «Это революция сорок восьмого года». Потом я видела его мертвым, валяющимся в грязи, в зипуне и в рваных постолах, а мать проклинала его, плевала на него и колола зонтиком его лицо. Я в ужасе содрогалась. Боже, какая это была бесконечная ночь! Я чувствовала себя слабой, трусливой, глупой. Мне хотелось закрыть глаза, заснуть и больше не просыпаться.

После трех месяцев ссор и скандалов они разошлись. Я осталась с отцом. Мы переехали в скромный домик на окраине. У нас была всего одна прислуга. Я занималась хозяйством. Мы испытывали нужду, а процессов у отца становилось все меньше. Иногда глаза его становились мутными и он бормотал бессвязные слова, пугавшие меня. Он слабел день ото дня, руки у него тряслись так, что он даже не мог свернуть себе сигарету. Из наших прежних знакомых нас посещал теперь только папин секретарь, трансильванец Вирджилиу Панцу. Он кончил юридический факультет и пробивал себе дорогу в жизни, работая как адвокат. Лицо у него было некрасивое, но умное и симпатичное, и он был как-то по-детски неловок. Он уж давно смотрел на меня тем долгим и нежным взглядом, который мы, женщины, понимаем лучше слов; но моя надменность и отнюдь не притворное безразличие удерживали его на расстоянии. Однажды вечером, когда мы с ним сидели вдвоем, он взял мою руку и поцеловал ее. Он был так взволнован, а я была так несчастна, что посмотрела на него с жалостью и ничего не сказала. Сжимая мою руку, со слезами на глазах, он рассказал, как горячо любит меня и как давно страдает. Вздыхая, он поцеловал меня, умоляя, чтобы я сказала хоть слово, позволила бы ему надеяться. О чем я думала?.. Я так устала от жизни, мне так опротивел весь мир и я сама, что в ту минуту я не пережила радостного волнения, какое, по словам поэтов, должна испытывать женщина при таких обстоятельствах. И все-таки это был первый человек, позволивший себе поцеловать меня.

Через неделю мы обручились. Это была последняя искорка счастья, на мгновенье согревшая несчастную жизнь отца, вернее последние его дни. На другой день он слег, и через десять дней его не стало. На похороны приехало несколько родственников отца; в их числе матушка Феврония, которую вы знаете. Она осталась со мной. Месяца два я еще прожила в Бухаресте. Вирджилиу часто бывал у нас, я привыкла к нему, и мне уже верилось, что полюблю его и буду счастлива. Но однажды ко мне пришла молодая хорошенькая немка. У нее был очень смущенный вид, и она спросила, правда ли, что я обручилась с Вирджилием Панцу? Я ответила утвердительно. Тогда она разрыдалась и рассказала, что восемь лет живет с Панцу, что у них трое детей, что она убежала из дома и стала портнихой, чтобы помочь ему получить образование… Она умоляла сжалиться над ней и над ее детьми. Я сняла с пальца обручальное кольцо и отдала его ей вместе с запиской, в которой без малейшей злобы просила моего жениха быть порядочным человеком и принять от меня благословение как от сестры.

На следующий день я уложила вещи и приехала в этот городок, где вы меня встретили и откуда отправлюсь лишь в тот мир, из которого нет возврата. С тех пор прошло четырнадцать лет. Сколько я передумала за это время, особенно в долгие зимние ночи, когда я в одиночестве прислушиваюсь, как в печи гудит пламя и на дворе завывает вьюга. И столько изменений перетерпела моя душа, что иногда я спрашиваю себя: сколько жизней я прожила? И отвечаю себе: одну, и плохую!

Кажется, это было так давно: я легко поднималась, улыбаясь, на гору жизни. Тысячи извивающихся тропинок вели к солнечной вершине и все они были красивы: куда ни глянь, всюду прекрасные дали, а там, за горизонтом, таилось неведомое будущее, манившее меня и обещавшее столько прекрасного. Где эта сияющая вершина? Когда я переступила ее? Теперь я спускаюсь, давно уже спускаюсь. И осталась только одна тропинка, прямая, крутая и унылая. Передо мной заходит солнце, долину окутывают тени, все тонет во мраке, исчезает…

Таким далеким кажется мне все, о чем я вам рассказала, что порой я начинаю сомневаться: неужели это произошло именно со мной? Какая пустая и бесцветная жизнь, не так ли? Ах, если бы я любила, если бы я хоть на мгновение испытала всю прелесть этого чувства, я уверена, что все мои мысли, вся моя жизнь заполнились бы ароматом этого воспоминания и смерть застала бы меня с улыбкой на устах.