Полученную зарплату я не тратила целиком на себя, а пересылала маме. Правда, довольно часто просила прикупить мне юбку, кофточку или валенки на зиму – на Дальнем Востоке ничего не было.
Несмотря на трудности, в молодежной компании жилось весело. В свободное время играли в волейбол, ходили на Амур купаться, бывали и в местном театре (хотя актерскую игру я оценила в письме как любительскую). Очень сдружилась с Клавой Шалимовой, с которой не расставалась. Нас называли «Бобчинским и Добчинским» и шутили, что мы всегда говорим во множественном числе: «мы ходили», «мы видели», «мы ели» и т. д.
Появились у меня и новые знакомые.
В тот период на Дальнем Востоке проживало много китайцев. В основном это были выходцы из провинции Шаньдун. Часто можно было услышать, как на ломаном русском языке они говорили: «Моя из Чифу[27] приехал». Многие из них еще в царское время приезжали в Россию пароходом в поисках лучшей жизни или переходили пешком границу и оседали в Дальневосточном крае. В большинстве своем это были люди неграмотные или малограмотные, но очень трудолюбивые. Они работали на золотых приисках, на угольных копях, на лесозаготовках, в порту, на железной дороге. Это была огромная трудовая армия, насчитывавшая полмиллиона человек, которые пополнили ряды тамошнего рабочего класса. Помимо того среди китайцев было много огородников, ухитрявшихся в этих местах с суровым климатом выращивать прекрасные овощи. Были и искусные портные, и сапожники. Некоторые, как и в Москве, держали прачечные, пользовавшиеся заслуженной славой. Словом, эти люди, у которых были золотые руки, все находили себе применение и без работы, без куска хлеба – вернее сказать, без чашки риса – не сидели.
Но были, конечно, и другого типа китайцы с авантюристическими или мафиозными наклонностями, например, провозившие контрабанду через границу. В Хабаровске и Владивостоке за счет такого нелегального бизнеса можно было из-под полы купить кое-какие заграничные товары, ну скажем, чесучу, китайский шелк, капроновые чулки-«паутинку» – большую редкость по тем временам.
В пригороде Хабаровска существовала сельскохозяйственная артель, носившая название «Парижская коммуна»[28]. Членами ее были в основном китайцы. Умелые огородники, они снабжали весь город овощами. Артель слыла очень богатой. Но к тому времени, когда я оказалась в Хабаровске, овощей уже не было в продаже. Почему так получилось – не знаю. И вообще относительно дальнейшей судьбы этой сельхозартели мне тоже ничего не известно. Вероятнее всего, она прекратила свое существование, когда после закрытия границы в начале 30-х годов всех проживавших на Дальнем Востоке китайцев и корейцев насильно депортировали в Среднюю Азию и Казахстан.
Больше всего я общалась с особой категорией китайцев – коммунистами и комсомольцами, которых по партийной линии присылали в Советский Союз учиться. При Коммунистическом университете Дальнего Востока в Хабаровске имелось отделение, где обучались китайцы. А во Владивостоке находилась Ленинская школа[29] повышенного типа, созданная в августе 1933 года на базе четырех учебных заведений: китайских партшколы, рабфака, педагогической школы и китайского отделения Дальневосточного педагогического института. Все это были закрытые учебные заведения. Но шила в мешке не утаишь, и всем было известно, кто там обучается.
В Дальневосточном краевом издательстве, куда меня прислали работать техническим редактором, помимо книг на русском языке издавалась еще политическая и учебная литература на китайском, корейском и японском языках. Вот тут я впервые и столкнулась с китайцами, сошедшими уже не со страниц сказки или журнала, а с реальными людьми во плоти и крови. Эти коммунисты или комсомольцы работали в китайской секции издательства. Приятные в общении, деликатные и культурные, они вызывали во мне глубокое уважение своей преданностью делу китайской революции. Говорю это не для красного словца – так было в действительности. Ведь нас, тогдашнюю молодежь, воспитывали именно в духе интернационализма. Увы, позднее это прекрасное чувство было оплевано и безжалостно вытравлено из душ людей.
Уже в одном из первых писем с Дальнего Востока я писала маме:
Цзэн Юнцюань работал редактором, заведующим китайской секцией. По-русски его звали Лобов Дмитрий Александрович, и это меня очень смешило. «Ну какой он, с позволения сказать, Александрович, когда он по-русски не говорит, а лепечет!» – думала я. Но вообще-то этот общительный и жизнерадостный человек, всегда безукоризненно чисто и даже элегантно для тех лет одетый, производил впечатление. Он играл в теннис – игру в те времена редкую и даже буржуазную, но это придавало ему в моих глазах некую аристократичность. Он первым вывел меня на корт. По выходным дням я вскакивала в шесть утра и до десяти часов носилась с ракеткой по площадке. Втайне Лобов мне очень нравился, а он относился ко мне с симпатией, но не забывал и о разнице в возрасте. Не зная еще, как моложаво выглядят китайцы, я полагала, что он мой ровесник, а оказалось, что ему уже около тридцати. Помню, он привез мне из командировки в подарок куклу, словно маленькой девочке, и я на него в душе обиделась, хотя внешне ничем это не проявила. «Разве я маленькая?!» – возмущалась я про себя. В семнадцать лет всегда хочется быть взрослой – а напрасно! Наше знакомство оказалось недолгим. Вскоре Лобова отозвали в Москву. А потом он – секретно, конечно, – выехал на родину. Встретились мы уже много лет спустя в Китае. После создания КНР Цзэн Юнцюань работал по дипломатической линии, был послом в ГДР и Польше, поднялся до заместителя министра иностранных дел. Помнится, перед отъездом в ГДР он пригласил меня с мужем и детьми в Международный клуб в Пекине и за столом поднял бокал за нашу старую дружбу.
Издательский художник Володя Ниткин (Кан Ху), прожив много лет в Советском Союзе, побывав в руках НКВД и пережив блокаду Ленинграда, в конце концов благополучно вернулся в Китай. После образования КНР стал преподавателем Китайской академии изобразительных искусств, но я с ним больше не встречалась.
Слово «благополучно» сказано неслучайно: двое других моих китайских друзей оказались не столь удачливыми. Один из них носил фамилию крупного советского государственного деятеля Смидовича (Петра Гермогеновича). Надо сказать, что многим китайским коммунистам и комсомольцам по приезде в Советский Союз в целях конспирации давали русские имена и фамилии, причем очень часто это были фамилии известных большевиков. Смидович, высокий, сухопарый, с грустным взглядом черных миндалевидных глаз, был человеком малоразговорчивым, сдержанным и корректным. Играл на пианино. В его исполнении я впервые услышала китайскую музыку. Она показалась мне непривычной для слуха и даже дисгармоничной, но слушать все равно было интересно. Летом 1934 года, как потом мне сказали, Смидович уехал во Владивосток и работал преподавателем китайского языка в Ленинской школе. В 1936 году его арестовали, возложив ответственность за выпуск книги, написанной китайцем Елкиным. Эта книга, как считали, была «с троцкистским душком», а так как Смидович ее редактировал, то оказался за нее в ответе. Он так и не вышел из тюрьмы, умер там.
Другой хороший знакомый – китаец Алеша, носивший громкую по тем временам фамилию Енукидзе, был в противоположность Смидовичу низеньким, коренастым. Непропорциональная нижняя челюсть как-то утяжеляла его лицо. Но это был добрый по натуре малый, живой и непосредственный. Хорошо играл в теннис, обучал и меня на корте. Он тогда был редактором выходившей на китайском языке газеты «Рабочий путь». Участь его оказалась такой же трагической, как и у Смидовича. Даже его китайскую фамилию мне не удалось узнать.
У меня сохранилась подаренная им фотография, где он стоит с ракеткой в руках, с трогательной надписью: «На память мой дорогой Лизочка! От Алеши Е. 11/VIII-32».
В Хабаровске я видела также У Юйчжана (русская фамилия его была Буренин), будущего ректора Народного университета Китая. Был он невысокого роста, худощавый, с уже начинавшимися залысинами. В то время он жил с русской женой, женщиной с нелегким характером, которая, как утверждали злые языки, в минуты семейных раздоров обсыпала его мукой. У Юйчжан бывал в издательстве по делам выпуска учебника с латинизированным алфавитом для китайцев. В то время при крайисполкоме существовал Комитет по латинизации китайского языка. Членами этого комитета были советские китаисты и китайцы, в том числе Ван Сяньбао, которого я встречала во Владивостоке и который позже стал известен под псевдонимом Лю Чаншэн. Рабочий-горняк, с юности живший на Дальнем Востоке, он вступил в члены ВКП(б), работал инструктором крайисполкома, вел работу среди китайских рабочих. После создания КНР работал по профсоюзной линии, а в 1953 году вместо моего мужа его назначили заместителем председателя Всекитайской федерации профсоюзов.
Из моих дальневосточных знакомых в последующие годы жизни я больше всего встречалась с И Диншанем. Его история во многом типична для китайцев его поколения.