Он помогал привлекать в Советскую Россию западные инвестиции. В частности, на деньги компании Форд началось строительство автомобильного завода в Москве – будущего «Москвича». Не забывал и о своем личном бизнесе – организовал производство асбеста и строительство огромной карандашной фабрики, первой в СССР, продукция которой продавалась по всему миру. Шестьдесят лет спустя имя Арманда Хаммера снова оказалось у меня на слуху – уже в Китае, открывавшем свои двери иностранным инвесторам. Я с изумлением прочитала в китайских газетах о том, что «состоялась дружеская встреча тов. Дэн Сяопина с американским предпринимателем Хаммером». Неужели тот самый? Неужели еще жив? Оказалось, жив, и тот самый. Имея острый нюх и накопленный во времена нэпа опыт сотрудничества с коммунистами, Хаммер раньше других учуял возможности, открывающиеся в Китае. Магическую роль, несомненно, сыграла и разрекламированная им встреча с Лениным. Хаммер и в Китае получил что хотел: право на создание предприятия по добыче угля в провинции Шаньси. Чуть позже в Пекине прошла художественная выставка, на которой была представлена богатая коллекция Хаммера. Как выяснилось, это были в основном картины из Эрмитажа и других фондов, купленные по дешевке в нэповской России.
Вернемся в те далекие времена. Тогда общественная жизнь в нашей начальной школе била ключом. Выпускали стенгазету и рукописный альманах наших собственных сочинений. Я была активным «общественным деятелем». Состояла членом редколлегии стенгазеты. Перед праздниками 7 Ноября и 1 Мая мы допоздна засиживались за ее оформлением – резали, клеили, красили. И были очень горды, когда плод нашего кропотливого совместного труда вывешивали на всеобщее обозрение. В четвертом классе меня избрали даже председателем учкома (ученического комитета), и я смело, без малейшего смущения открывала и закрывала общие школьные собрания, проводила заседания учкома.
В школе у нас работали всякие кружки – физкультурный, драматический, хоровой. Самодеятельность была хорошо поставлена. Мы выступали с инсценировками, приурочивая их к праздникам.
Ставили, скажем, ко Дню Парижской коммуны что-то революционное. Один раз, хорошо помню, я играла роль Гавроша: на мне были сапоги и мальчиковая одежда – короткие штанишки и яркая рубашонка. И вообще я со своей короткой стрижкой смахивала на мальчика. Зимой я носила шапку из серого заячьего меха с длинными свисающими до пояса ушами, – подарок одного из наших земляков. Шапка, наверное, была мужская, потому что мальчишки на улице ко мне приставали, окликая: «Эй, оголец! Померяемся силами!» Но куда уж мне, худышке, было тягаться с ними, и я в свою защиту лишь пищала: «Я не мальчик. Я девочка!» Смерив меня презрительным взглядом с головы до ног, озорники оставляли меня в покое, а я, ускоряя шаг, переходила на бег. Голова у меня была вся в мелких крутых завитках, разумеется, природных, как у Пушкина. Меня так и прозвали Пушкиным за мою кучерявость. Поэтому – а может, и из-за отсутствия более подходящих «артистов» – давали играть мальчиковые роли. Так, например, я играла важную роль в инсценировке сказки Аксакова «Аленький цветочек» – роль Медведя, снова принявшего образ прекрасного принца.
Были у нас и физкультурные выступления. Мы выходили на сцену в синих шароварах и белых кофточках, сшитых руками наших мам. Спортивных костюмов нам тогда не покупали, скорее, их и в продаже не было. Полосатые майки, которые именовались футболками, появились позднее. Особенно популярными, модными тогда были физкультурные пирамиды: мы по возможности слаженно под музыку громоздились на плечи другу другу и очень старались сорвать восторженные аплодисменты таких же, как и мы сами, маленьких зрителей.
Не знаю уж, почему у нас в начальной школе была такая насыщенная общественная жизнь. Может, потому что подобрались молодые, увлеченные своим делом педагоги. Позднее, когда я перешла учиться в пятый класс в школу-семилетку, там подобного бурления не наблюдалось. Надо сказать, что школы с десятилетним образованием существовали отдельно, и их было не так уж и много. Среднее образование в 20-х годах было нацелено на семилетнюю программу.
В школу-семилетку я была зачислена в 1925 году, причем, как говорится, со скрипом. Мама моя уже была готова прийти в отчаяние, так как не могла отыскать моей фамилии в длинном списке принятых учеников, и успокоилась, лишь когда нашла ее в самом конце. Принимать меня не хотели, как и предполагала мама, из-за моего происхождения: в метрическом свидетельстве в графе «отец» было написано: «потомственный дворянин». Всю жизнь моя сословная принадлежность подобно дамоклову мечу висела надо мной, всю жизнь была черным пятном в моей биографии.
В отличие от начальной школы, школа-семилетка № 16 БОНО (Бауманского отдела народного образования) находилась в том же самом переулке, где мы жили, буквально в двух шагах от нас, через дом. До революции это была частная гимназия, принадлежавшая немке Мансбах. Фамилия этой директрисы-владелицы тогда еще была выгравирована золотыми буквами на фронтоне школьного здания. Из дореволюционной гимназии перекочевало в советскую школу и большинство педагогов. Возможно, и бурления школьной жизни поэтому не было – текла она размеренно и сначала даже несколько вяло, но со временем стала оживляться.
Среди учителей, как водится, были хорошие и плохие, любимые и нелюбимые, становившиеся объектом наших насмешек. Любили мы преподавательницу русского языка и литературы. Живо и интересно вела она уроки, и не ее вина, как я теперь понимаю, что Пушкина она характеризовала как «продукт дворянского общества» – такая оценка предписывалась школьной программой тех лет. Тем не менее ей удалось донести до нас всю красоту пушкинского стиха. Хотя, видимо, ее душе был более близок бунтарский романтизм Лермонтова, и она вдохновенно рассказывала нам о его поэмах «Мцыри» и «Демон», сумев зажечь в нас романтический огонек. Прививала нам она любовь и к лирике Сергея Есенина, в те годы (1927–1928) еще не заклейменного ярлыком «кулацкий» поэт. До сих пор в памяти у меня остались повести из «Записок охотника» И. С. Тургенева, особенно «Бежин луг» с его деревенской идиллией эпизода в ночном. Видимо, наша учительница Антонина Алексеевна и тут сумела заставить нас ощутить очарование русской природы. Изучали мы и гражданскую поэзию Некрасова, так созвучную тогдашним веяниям эпохи. Маяковский с его революционным пафосом еще не захватывал наши детские души – это пришло позднее, уже в дни юности. С творчеством Демьяна Бедного нас тоже знакомили – то был поэт, отвечавший требованиям эпохи, когда всколыхнулись и активизировались широкие народные массы. Такие стихи поэта, как «Ох, Дуня, Дуня я, Дуня, ягодка моя…» и «Как родная меня мать провожала…» были положены на музыку и распевались во время праздничных демонстраций и семейных застолий. Мне лично нравилась поэма «Главная улица», направленная против денежных мешков-нэпманов.
Интересно, что тексты всех диктантов брались из произведений Тургенева, вероятно, из-за сложности синтаксиса и каверзности пунктуации. И мы очень страдали из-за авторских знаков препинания: точек с запятой, тире и прочих. Поди догадайся, что и где поставил писатель! Мы считали, что учителя нам расставляли ловушку, и негодовали.
Некоторые учителя в наших глазах выглядели старорежимными. (Не прошло еще и десяти лет после Октябрьской революции.) Была у нас учительница немецкого языка с прекрасным произношением – это был ее родной язык. За малый рост мы ее прозвали Кнопкой. Ходила она с гордо поднятой головой, что при ее росточке выглядело немного смешно. Сухая и чопорная, со старомодным пенсне в золотой оправе на носу, она, по нашему мнению, являла собой образчик гимназической классной дамы, то есть сущий обломок прошлого. За строгость ее побаивались. Хотя ко мне она относилась весьма благосклонно (может, чувствовала девочку из своей среды?). Хвалила за ответы и как-то даже задала удививший меня вопрос: «У вас в семье говорят по-немецки?» На что я, естественно, ответила отрицательно. Просто немецкий сам собой давался мне без труда!
Памятна еще одна колоритная фигура – учитель физики, толстомордый, бритоголовый. Широкий поясной ремень с огромной пряжкой с трудом охватывал его выпиравший живот. Нередко он являлся на уроки крепко под мухой. Развалившись на стуле, вызывал кого-нибудь из мальчишек и заставлял стягивать с себя сапоги. В классе возникало напряженное молчание. Все знали, что за этим последует: голова нашего ментора упадет на грудь, и раздастся мерный храп. Под этот храп в классе воцаряется мертвая тишина – никто ее не нарушает, все тихо занимаются своими делами. Лафа, да и только, как говорили мы тогда! Но бывало и так, что над нашими головами разражалась гроза, потому что наставник наш неожиданно просыпался и начинал метать громы и молнии. Все тогда сидели ни живы ни мертвы с одной только мыслью: «Лишь бы не вызвал. Чур, только не меня!»
Помню еще одного учителя, преподававшего естествознание. У него была привычка, объясняя урок, стоять за стулом и опираться на его спинку, а при этом еще взад-вперед методично возить ногой по полу. За это насмешники, которые всегда находятся в любом классе, дали ему прозвище Полотер.
Был у нас предмет, который назывался обществоведение. Этот предмет охватывал русскую историю, но в весьма урезанном, куцем виде. Стержнем его была классовая борьба во всех ее проявлениях: народных бунтах, восстаниях, рабочих забастовках и революциях. Преподавала этот предмет некая Клавдия Ивановна, пухленькая, видимо, еще не старая женщина. Что нас, учеников, удивляло в ней, так это нательный православный крестик на золотой цепочке, который она носила. Мы недоумевали: верующая, а преподает такой революционный предмет. Как видите, в нас уже формировались юные революционеры.
Отложилось в памяти событие, характерное для тех лет, – событие, которое самостийно развернулось по всей школе. К нам прислали нового заведующего, начавшего вводить драконовские меры во всем, и это пришлось не по душе ребячьей вольнице. Школа взбунтовалась. Все стены в коридорах, на лестницах были испещрены надписями углем: «Долой Динамита!». Таким было прозвище директора (настоящей фамилии не помню). Дело приняло серьезный оборот – собирались стихийно митинги, подавались куда-то наверх петиции, и все это возымело действие: Динамита отстранили от заведования. Демократия в те времена еще существовала. С годами ее стали урезать, а потом и вовсе зажали рты – и не только школьникам.
Не могу не вспомнить еще и такое: в одном из классов у нас был «красный уголок», где висел портрет симпатичного кудрявого мальчика. Проходя мимо, каждый из нас салютовал ему. Мы знали, что это В. И. Ленин – признанный вождь мирового пролетариата. Образ этот с малых лет запечатлевался в сердцах многих из нас. Можно ли такое вытравить? Да и нужно ли это делать? Все, что внушается с детства, незабываемо. Когда я вместе со всем залом поднималась при звуках «Интернационала» (который, кстати, до 1943 года был гимном СССР) и, стоя, пела: «Вставай, проклятьем заклейменный…», у меня в душе вспыхивало такое чувство торжества победы над темным миром прошлого, что на глазах от восторженного умиления навертывались слезы. Я знала, что впереди у нас светлое будущее – коммунизм. Это значит – все будет хорошо: захочется, например, свежего яблочка или порцию мороженого – никаких проблем.
В январе 1924 года я вдруг услышала, что Ленин умер. Семь дней шло прощание. Перед Колонным залом вились огромные очереди, горели костры, возле которых грелись замерзшие люди. В день похорон стоял страшный мороз, каких теперь не бывает, – минус сорок градусов. Я вышла на Ново-Басманную – дальше меня не пустили. Мне врезался в память гул траурных гудков, поднявшийся над Москвой, – плотный-плотный, казалось, разрывавший пелену морозного тумана. Все остановилось: редкие машины, трамваи, извозчики, пешеходы. Мужчины, невзирая на мороз, снимали шапки.
Ленин ушел, но имя его осталось, запечатленное в том числе и в названии пионерской организации. Когда я училась в начальной школе, пионерских организаций при школах еще не существовало. Первые пионерские отряды создавались при фабриках, заводах и учреждениях, в них принимали детей рабочих и служащих.
Позднее, в средней школе, начиная с пятого класса создавались так называемые пионерские форпосты. На груди у мальчишек и девчонок заалели галстуки. Глядя на этих счастливчиков, я сгорала от зависти. Но вот, наконец, моя мечта осуществилась. При учреждении (это был «Сельхозсоюз»), где работал в скромной должности архивариуса мой брат Володя, была создана пионерская организация, и Володя меня туда записал. Предстояла торжественная церемония вступления. Нам выдали форму (думаю, что не бесплатно): синяя юбка с бретельками и переплетом на груди, белая кофточка – все из хлопчатобумажной ткани. Синтетики тогда не было и в помине.
Я ждала этого дня с нетерпением. И вот он наступил, желанный день. Май 1925 года. Церемония присяги должна была состояться на Красной площади.