– А после отлёта пернатых гостей и буйного листопада жди, полетят и хлопья белого снега! – навевая зимнюю унылость на ребятишек, продолжала высказываться бабушка Евлинья.

К окну припали и Ванька с Васькой, они с большим интересом наблюдали, как ворона, найдя где-то рыбью голову, уселась на высоком столбе забора. Придавив добычу ногой, ворона деловито принялась толмачить её клювом. Отдельные отщеплённые сухие косточки падали на землю, а которые посмачнее, угождали вороне в рот. Расправившись с находкой, ворона встрепыхнувшись всем телом, клювом пригладила перья на спине и крыльях. Из-под её хвоста на землю выпал извилистый комочек, сдача от находки.

Вот и снова осень, вот и снова картофельное рытьё. Ссыпая в подпола нарытую в поле картошку. Панька с Ванькой занялись забавой. Они подобрали себе по остроконечному пруту и, нанизывая на концы мелкую картошку, размахиваясь прутом буркали картошкой по сторонам, кто дальше запустит. Удачно запосланные картошины летят до самой Слободы. Быть может, угождая кому в голову, кому в окошко! – но Паньке с Ванькой это нипочём, ведь забава есть забава, детское наслажденье. Ванька, насадив на прутик картошину, пообъемистей и, выйдя на дорогу размахнулся и буркнул: картофелина, сорвавшись, полетела на тот порядок улицы и угодила в окно избы Семиона Селиванова.

Стекло предательски тренькнуло, а из ворот появился сам Семион, который, не замедлив, кинулся за Ванькой, чтобы дать ему взбучку за урон в окне. Ванька испуганно пыхнул к своему дому, пока он бежал и скрылся во дворе, запыхался, как загнанная лошадь, еле отдышался, а от погони всё же успел удачно скрыться.

К вечеру день заненастился, из надвигающейся на село синевато-сизой тучи до самой земли ниспускалась белая грива дождя. В сумерках дождь усилился, а в ночи задождило вовсю. Дорога от дождевой воды залоснилась, а к утру её совсем развезло, стала почти не проезжей. В междуделье, пришедшая к Савельевым шабрёнка Анна, жаловалась:

– У нас картошка уродилась – горох…

После картофельного рытья, которое закончили в установившуюся теплынь «бабьего лета», соблюдая очерёдность, не задерживаясь, грянул октябрь со своей неустойчивой дождливой и холодной погодой. Настала пора буйных ветров с мелким навязчиво продолжительным дождём. Мокнет в поле ничем не прикрытая земля, гуляет по полевым просторам буйный ветер, а в селе в лужах скопившейся дождевой воды, мокнут листья, сброшенные ветром с берёз и вётел. А на дороге непролазная грязь. К вечеру ошалело по ветру мчавшихся на запад густых облаков, образуются небольшие редкие прогалины. На минуту выглянет в эту прогалину солнышко, полоснёт лучом землю и опять скроется. А к утру и вовсе выветрится первый морозец, оденет белесью прижухлую траву, слегка скуёт землю. В такое время крестьяне, завершив полевые работы, хлопотливо стараются, ухетывая свою избу, и затыкают дыры, образовавшиеся во дворах, чтобы скотине было теплее. Бабушка Евлинья, глядя в окно, неторопливо проговорила:

– Завтра студёно будет, вон как окошки-то плачут.

Наблюдая как на улице, подобно ледяным глыбам, по земле бесшумно, плыли тени облаков, причудливо изгибаясь на препятствиях на западной стороне неба. Молодой месяц, похожий на игрушечную серебряную лодку со вздёрнутым носом, одиноко плыл по бледно-голубому вечернему облачному небу!

А с востока на село медленно надвигалось тёмное одеяло ночи. Село окутал мрак ночи, натруженные за день люди спали. Кое-где в окнах поблёскивали желтоватые огоньки, а к полуночи и они погасли. Село затихло… Во дворе у Савельевых молодой петушок (видимо, только что приобрётший часы) впервые пропел, известив людей о полуночи. Но вот что печально, не успел он пропеть своё первое «кукареку», как на утро его поймали, закололи и сварили из него суп для семьи.

– Как плохо, что мы сегодня заленились, в лес за дровами не поехали! – сокрушаясь, высказался Василий Ефимович, крестясь, вылезая из-за стола после обеда.

– Пока за теплоту надо дровец запасти и двор утеплить. Пойду, запрягу, а ты Ваньк, собирайся, мы с тобой живо в лес съездим, дров воз привезём, – сказал отец, выходя во двор. – Вечно вы куда-нибудь запрягите варьги мои, – ворчал Василий Ефимович, отыскивая в печурках свои варежки.

– Куда клал, там и бери, – раздражённо вступилась Любовь Михайловна.

– Я их в печурку клал, а тут их уж нету!

– Найди, я укажу! – шутливо отговорилась Любовь Михайловна.

– Ты, отец, в лес-то на подмогу-то возьми Миньку. Что толку в Ваньке-то, ведь он ещё совсем ребёнок, какая в нём силёнка-то, ты его и так работой заневолил, парень расти перестал! – с жалостью заступилась мать за Ваньку.

– Ничего! – мы и с Ванькой дров быстренько накидаем…

Из села выехали быстро. Едя по гоновой дороге, Ванька, сидя в телеге, с интересом наблюдал за тем, как в глубоких осенних колеях колёса волнами гнали вперёд грязную воду. Вскоре въехали в лес. Не найдя в первом лесу подходящих дров, Василий Ефимович, решил поехать за реку Серёжу. В стороне от дороги виднелась поваленная бурей толщённая ель, её вырвало с корнем. Корни с вывороченной землёй, на фоне деревьев торчало мрачным щитом.

– Вот, пожалуй, мы эту ель и разработаем на дрова, – сказал отец Ваньке, подъезжая к буреломной ели.

Залежалую, тоже когда-то сваленную бурей, древесину уже поеденную короедом и жучком-дровосеком Василий Ефимович забраковал, а эту ель счёл для дров подходящей. Взяв в руки топор, отец принялся обрубать сучки, а Ванька – оттаскивать их подальше в сторону. Обрубив сучья, отец с Ванькой начали работать пилой, распиливая ель на кряжи по длине телеги. Где-то в стороне, подрубая дерево, предательски звонко звенел топор.