– Ну, царство ему небесное! – горестно крестясь, отозвалась бабушка Дуня.

– А он от чего помер-то? – желая осведомиться о причине смерти, спросила она же.

– Да бают, опился что ли то? Его слышь, Васька Панюнин опоил, поднёс ему целый гладкий стакан водки. Он её залпом выпил, вот и от этого ноги вздёрнул!

– Ну-у-у! – дивились бабы. – До полсотни годов еле дотянул и случилось такое-то! Пил, а не закусывал. При взрезывании, бают, врачи у него нашли самогонки с литру, да ищо – с пологурца! Он и до того страдал, кровяным поносом, вот и случилось то, чего можно было ожидать. Сам довёл себя до этого, никто его не неволил! – критикуя усопшего, судачили на дороге бабы.

– Как бы ему ещё пожить-то надо! – сокрушённо сожалея Степана, высказалась Анна Гуляева.

– Ну так, видно, не его судьба, – отозвалась на это Дарья.

– А когда он изошёл-то? – допытывалась Стефанида.

– Вчера вечером. Я ходила глядела, как живой лежит, – оповестила баб всезнайка Анна.

– А когда хоронить-то будут? – спросила Дарья.

– Послезавтра! Я на поминки обязательно пойду, уж больно я люблю овсяную кутью, сорочинскую кашу и наверсытку сыту с сытным хлебом! – высказалась в завершение бабьей беседы Анна Гуляева, которая своим неугомонным словоречием никому не уступала очереди в разговоре и сельские новости она всегда выдавала из первых рук.

– Что ни живи на белом вольном свете, а помирать всё равно придётся, – проговорила в ответ бабушке Дуне, известившей ей о смерти Степана.

– Господь душу не вынет, так и будет человек жить и мучиться, – многозначительно высказалась на этот счёт и бабушка Дуня.

Дед Крестьянинов, узнав о смерти Степана, решил сходить к своему другу детства, Симиону Селиванову. Выйдя из своего старого дома, дед сразу же взял в поле зрения Симионову ветхую постройку. Покосившаяся на бок от старости Семионова избёнка, своими двумя окнами, как приземистыми подслеповатыми глазами, уныло и тоскливо поглядывала через уличную дорогу в лес – с желанием заново отремонтироваться. Издали дед наблюдал, как дым густо валивший из трубы, столбом поднимался ввысь, в самом подоблачьи, под прямым углом изогнулся в сторону, потеряв при этом свою густоту. При подходе ближе к избёнке и войдя во двор (вход в избёнку-то через двор), дед чуть не споткнулся на «мины» невежества. Стоявшая в хлеве лошадь, ослабив заднюю ногу, стояла у пустых яслей, она едва слышно игогокнула, как бы приветствуя, видя чужого человека. При входе в избу деда обдало дурным запахом кислых овчин и вонью какой-то тухлятины.

Марфа Семёновна, старуха, голыми руками вытащив из печи несколько горячих угольков на шесток и приложив к ним лучинку, стала дуть на них, желая, чтобы они воспламенились и ими разжечь дрова в галанке.

– А где у тебя сам-то? – помолясь на иконы и поздоровавшись, спросил дед у Марфы.

– Да вон, на печи на парах сидит, пары принимает, лечится. Видно, простудился, я сварила чугун картошки, подала ему на печь, он и уселся на парах-то! А то коим грехом простуда-то застарится. Захиреть может, совсем зачаврить! – объяснила Марфа о Семионовой простуде деду.

– Видимо, я без варежек чай пил, вот и простудился, – подал голос из-под укрытия Марфиного кафтана, которым он был накрыт, чтобы пары не выходили наружу. – Вообще-то я что-то стал очень зябок и хлипок к холоду, дрожу ни только от зимней стужи, а даже от осеннего ветерка!

– Оно под старость-то так и будет! – согласился дед. – Болезнь в человека входит пудами, а выходит золотниками. А особенно застаревшую болезнь трудно лечить! – высказался дед о болезнях.

– Да, восейка, я в лес за дровами ездил, в Серёже ноги промочил, вот, видимо, и настыл, – объяснял Семион деду о причине своей хвори. – Особенно правую ногу ломит. Боюсь, как бы Антонов огонь не приключился, – кряхтел Семион, ворочаясь на печи, освобождаясь от укрывавшего его кафтана.

– Ты, Семион Николаевич, что в церковь-то не ходишь? – умрёшь, тебя поп и отпевать-то не станет.