Глава 6. Они

Коровьев с утра ушел на работу, Базаров и Булгаков направились учиться, и квартира словно была совсем пуста. Если раньше, когда в ней оставались Чехов и Есенин, она наполнялась шумом, рокотом тарелок, всплесками пакетов с водой, летящих с окон, смехом и музыкой, то сейчас раздавался лишь шепот Жени. Он смотрел на лежащего и смотрящего в потолок Ваню, иногда накрываемого приступами истерического смеха. Есенин перестал скрывать свое состояние, ведь такой способности уже не имел. Уголки губ словно насильно не могли раздвинуться в улыбку, а руки и ноги немели, не давая возможности кинуться в новые приключения. Чехов видел в этой худой фигурке ребенка, брошенного всем миром. Как только закрывалась дверь, и в квартире оказывались лишь двое этих друзей, взгляд Есенина пустел, и парень молча ложился на кровать, часто плача, изредка тяжело смотря в потолок. Жене было так страшно, он понимал, что, если Ваня продолжит молчать, тревога мутирует во что-нибудь страшное, деваться уже некуда. Он садился рядом, клал руки на плечи Ване, тряс или гладил, повторяя лишь «расскажи, расскажи».

И вот, все снова повторялось. Чехов бездумно дергал товарища, он ждал хотя бы небольшой части истории, хотел хоть сквозь замочную скважину узнать, что же в душе у этого краснощекого веселого парня.

— Ты действительно хочешь знать? Я боюсь, что ты перестанешь относиться ко мне также, как всегда. Не хочу, чтоб ты воспринимал меня как какого-то депрессивного человека.

— Если по твоему рассказу я пойму, что это не так, я и не буду. Ваня, умоляю тебя, что тебя волнует?

— Я расскажу кратко.

— Нет. Ничего не скрывай.

Ваня скинул ноги на пол и встал. Он начал молча ходить по комнате, пока Женя отслеживал каждый его шаг.

— Я пуст, Женя. Как сгоревшая спичка, огнем которой пытался пользоваться каждый. Я с каждой секундой перестаю ощущать себя человеком, я перестаю волноваться, что меня предадут, оставят или бросят одного, мне нет дела до этих чувств, словно я бревно, которое толкает по реке течение, а оно лишь бьется о берега. Я не могу выражать уже ничего: ни злость, ни тоску, ни счастье — все это испарилось из моей груди, снеслось горящим ветром. Но я продолжаю улыбаться при вас, словно ребенок семьи в американской мечте: успех и улыбка. Страшнее всего, что я не понимаю, какой из этих двоих я. Пройдет час, я снова ощущаю себя весело и комфортно, пройдет два, я опять гнусь в агонии своего самобичевания. Я мечтаю понять, что же со мной? Что происходит? Достойна ли моя боль всех этих слез? Я даже близко не чувствую себя, не осознаю, словно наблюдаю со стороны за жизнью рыжего красавчика. Мое настроение скачет сверху вниз каждую минуту, ты можешь разозлить меня неловким дыханием, а можешь оставить спокойным даже под дулом пистолета. Это цикл, и выбраться из него у меня сил нет. Я ненавижу свое творчество, я считаю себя посредственностью во всем. Читая свои стихи, читая свои рассказы, я готов кинуть рукописи в огонь, лишь бы не видеть эту пустую глупость. Когда Алина сказала, что ей нравится моя проза, в глубине души я хотел крикнуть: «Очнись! Я обманываю тебя! Почему ты не видишь, насколько я плох на самом деле?». Я сравниваю себя со всеми, везде пытаюсь найти причину, по которой я лучше. Меня похвалят девяносто девять людей, но покритикует один — я уничтожу себя. Я ужасен во всех своих начинаниях, я ненавижу чувствовать эту ненависть и каждую ночь сжиматься, представляя насколько я отвратителен в искусстве. Помнишь, вчера я показал тебе тот стишок про санаторий на Кавказе? Ты сказал, что тебе понравилось, а я пытался выследить в твоих глазах ложь — это же ужасно, глупо и пусто, я не достоин считаться поэтом…Я не чувствую любви ни внутри себя, ни от близких людей. Они словно любят другого: грубого, яркого и харизматичного, но не сентиментального, нежного и общительного. Я умираю от мысли, что вы не любите меня, что я вам не ценен! Я схожу с ума, если меня не любят! Меня все должны любить, иначе я сойду с ума! Я всеми силами привлекаю внимание, я виду себя так, как хотите вы, просто чтобы вы среагировали. Да, я могу вас иногда позлить активностью, но я не потерплю ваше разочарование во мне, я же хороший, как можно меня не любить? Ваши чувства, они… Они все, что мне нужно! Я воспринимаю близко к сердцу все шутки, все ваши личные эмоции, ведь знаю: что угодно может заменить меня в ваших глазах. Я живу для людей, я не прекращаю улыбаться, даже если это опустошает так, что внутри меня не оказывается ничего кроме пустыни, из которой не выкачать ничего кроме песка. Я продолжу сиять всем своим существом ради вас, но почему никто не готов зажечь маленькую искорку ради меня? Люди потеряли лица в моих глазах, лишь одинаковые манекены, ради которых я лезу вон из кожи, распахиваю душу, в которую летит лесть, ложь и неискренность. Любит ли меня кто-то? Или все просто восхищаются? О да, Адам, мне очень смешно с шуток, что ты женишься, а я нет — я же такой легкомысленный, изменю любимой в первую же неделю отношений, да? О да, Витя, я так рад, когда ты играешься на моем доверии, которое и так держится на последних точках! Я готов улыбаться всю жизнь, а в мыслях проклинать свою цикличную глупость, свое искусство и свое умение любить всем сердцем. Мне не помогает алкоголь, которым я глушил боль раньше. Думал, водка не горит, значит, и от сердца моего не разлетится. А оно разлетелось. Я курю сигарету за сигаретой, заполняя прорезь внутри меня дымом. Я общаюсь с девушками, что слушают все мои рассказы, хлопают глупыми красивыми глазками, думают, что ятот, кто им нужен, лишь потому что я красивый и веселый. Все это заполняет изнутри на короткое время, но медленно кусает новые дырочки, куда нечему уже залиться. Я научился врать даже по пьяни, после того, как выговорил бармену все это, трясясь и плача. Я трус и лжец, я боюсь жить. Я хочу стать птицей. Соколом. Взвиться к небу, подняться до самого солнца, только оно понимает мою наивность — такую детскую, такую неприспособленную к жизни в обществе. Я потерял смысл жизни, все желание продолжать ее. Я, наверное, не хочу больше жить. Но и умереть я не хочу.

Ваня стал лицом к окну и спиной к Жене. Солнце подсвечивало его волосы изнутри, он горел огнем, оставшимся лишь в прядях, ведь вместо сердца теперь стояла сожженная дотла спичка. Чехов молча смотрел на него, не веря своим ушам. Ваня и свет — это же синонимы, а он перестал пылать. Ваня и любовь — это же синонимы, а он перестал ее чувствовать. Ваня и искусство — это же синонимы, а он ненавидит его. Ваня и жизнь — это же синонимы, а он больше не хочет ее продолжать. Есенин не плакал, он пусто и молча смотрел прямо на солнце, словно ища поддержки от его бесконечных лучей. Чехов застыл на кровати и не мог отвести глаз от спины друга в белоснежной рубашке, такой же белой, как и его душа. Женя постоянно шептал, просил что-нибудь ответить и сесть рядом. Есенин не отвечал. Он уже сказал достаточно. Время тянулось вечностью, каждая секунда резала на убитом этим монологом сердце художника новый шрам. Он тихо потянулся под кровать и достал оттуда холст и палитру с еще не застывшими с утра красками. Глаза были направлены на друга, а кисть повторяла его фигуру, складки одежды, пряди рыжих красивых волос. Лица не было видно, но напряжение всего тела на бумаге отражало его лучше, чем если бы это был портрет. Женя молча рисовал, ведь знал, что Ване лучше не разговаривать сейчас и обдумать свои же слова. Чехов облачал каждую нотку тревоги в новый штрих на холсте, смешанные краски прекрасно передавали ужас, творящийся в душе друга. Женя не стал делать набросок карандашом — момент не тот, такие чувства должны ложиться на полотно сразу же, стоит им очнуться и выбиться вверх, к солнцу.

— Я как мотылек, Чехов. — раздался шепот Есенина, художник тут же отбросил холст с незавершенным рисунком и встал рядом с другом. — Лечу на свет и сгораю.

— Пока ты будешь гореть, я буду держать тебя за руку.

— Огонь перейдет и на тебя.

— Я знаю.

Женя положил руку на плечо товарищу, глядя ему в щеку карими глубокими глазами.

— С тобой все по-особенному. И звезды горят ярче, и солнце более родным становится. Любовь к тебе, Ваня, расцветает во мне все больше и больше, и если ты думаешь, что убил ее своими словами, то ты ошибаешься. Я сделаю все, что смогу, чтобы ты снова захотел жить, огонь все еще в тебе, глубоко-глубоко, я укрою его от всех ужасов, лишь бы ты улыбался. Ты самое ценное, что есть в моей жизни, друг. Я не могу позволить себе оставить тебя таким одиноким, маленьким и дрожащим, я чертовски люблю тебя, Есенин. Я не могу описать словами, насколько ты — красота, ты — жизнь. И, главное, ты— любовь. — Женя резко обхватил руками друга и прижал к своей груди.

Ваня некоторое время постоял, держа уставшие руки плетями, болтающимися у пояса, а после тоже обнял Чехова, утыкаясь носом в плечо, стараясь наладить тяжелое дыхание. Женя готов был к тому, что мысли Есенина не наполнены сейчас солнцем, огнем и прочим привычным ему, но Чехов просто надеялся, что другу легче, что хоть одна искорка огня в глубине сердца хочет запылать.

— Женя, я написал рассказ сегодня ночью. Не хочешь послушать?

— Я всегда согласен. Ты очень хорошо пишешь, Ваня.