Но если человеческая жизнь – всего лишь тень, а истинная реальность находится где-то вне этого мира, в непостижимом, в нечеловеческом и сверхчеловеческом, то мы вступаем в область теологии. В самом деле, первые комментаторы Кафки толковали его романы как религиозные притчи.

Подобная интерпретация представляется мне неверной (поскольку она видит аллегорию там, где Кафка постигал конкретные ситуации жизни человека), но довольно показательной: везде, где власть себя обожествляет, она автоматически порождает собственную теологию; везде, где она ведет себя как Бог, она вызывает по отношению к себе религиозные чувства; в этом случае мир может быть описан с помощью теологического словаря.

Кафка не использовал религиозных аллегорий, но кафкианство (и как реальность, и как вымысел) неотделимо от его религиозного аспекта (или, вернее, псевдорелигиозного).

Tertio:

Раскольников не может вынести тяжести своей вины и, чтобы обрести покой, сам готов нести наказание. Это известная ситуация, когда вина ищет наказание.

У Кафки логика противоположная. Тот, кто наказан, не знает причины своего наказания. Абсурдность наказания настолько невыносима, что, стремясь обрести покой, обвиняемый хочет найти оправдание своей казни: наказание ищет вину.

Пражский инженер наказан постоянной слежкой полиции. Это наказание требует преступления, которое в действительности совершено не было, и инженер, обвиненный в том, что якобы эмигрировал, в итоге эмигрирует по-настоящему. Наказание наконец нашло свою вину.

Не понимая, в чем его обвинили, К. в главе VII «Процесса» решает пересмотреть всю свою жизнь, все свое прошлое, «восстановить в памяти мельчайшие поступки». Механизм самообвинения запущен. Обвиняемый ищет свою вину.

Однажды Амалия получает неприличное письмо от чиновника из замка. Возмущенная, она разрывает его на клочки. Замку даже нет необходимости осуждать дерзкий поступок Амалии. Страх (такой же, какой инженер увидел в глазах своей секретарши) делает свою работу сам. Без всякого приказа, без всякого указания из замка все начинают избегать семью Амалии, словно она зачумленная.

Отец Амалии хочет защитить семью. Но есть одна сложность: мало того что автора приговора невозможно найти, нет даже самого приговора! Чтобы иметь возможность подать жалобу, чтобы просить о помиловании, надо для начала, чтобы тебя обвинили! Отец умоляет замок, чтобы тот обнародовал преступление дочери. Мало сказать, что наказание ищет свою вину. В этом псевдорелигиозном мире наказанный умоляет, чтобы его признали виновным!

Quarto:

История пражского инженера кажется забавной, кажется просто шуткой; она вызывает смех.

Два господина, совершенно посредственных, никаких, однажды утром застают Йозефа К. в постели, объявляют ему, что тот арестован, поедая при этом его завтрак. К., весьма дисциплинированный чиновник, вместо того чтобы выгнать их из квартиры, долго оправдывается перед ними, стоя в ночной рубашке. Когда Кафка прочел своим друзьям первую главу «Процесса», все смеялись, включая самого автора.

Филип Рот мечтает снять фильм по «Замку»: он видит Граучо Маркса в роли землемера К., а Чико и Гарпо в ролях двух помощников. Он совершенно прав: комическое неотделимо от самой сути кафкианства.

Но для инженера весьма жалкое утешение – сознавать, что его история комична. Он замкнут в шутке своей собственной жизни, как рыбка в аквариуме; сам он отнюдь не считает это забавным. В самом деле, шутка смешна лишь для тех, кто находится перед аквариумом; кафкианство, напротив, вовлекает нас вовнутрь, в недра шутки, в ужас комического.

В мире кафкианства комическое не является дополнением к трагическому (это не трагикомическое), как, например, у Шекспира; оно присутствует здесь не для того, чтобы сделать трагическое более сносным благодаря легкомысленной интонации; оно не сопровождает трагическое, нет, оно разрушает его в зародыше, лишая жертв единственного утешения, на которое они еще могли бы надеяться: того, что присутствует в величии трагедии (истинном или мнимом). Инженер потерял родину, а все смеются.