Ранним утром мы оказались в доме с Ротондой. Поднимаясь по разветвленной железной лестнице, я бросила беглый взгляд на стенд с записками. По дороге к дому мы встретили телевизионщиков, которые мчались на всех парах в усадьбу. Не знаю, кто слил им информацию, но стало ясно: желание Светки, написанное на ярком стикере, уже начало сбываться. Ее имя точно будет везде: и в новостях на ТВ, и во всех газетах — все, как она и хотела. Сатане, живущем в подвале Ротонды, не откажешь в юморе.

— Осторожно, держись за перила, — предостерег меня спутник, видя, как я выворачиваю шею, выискивая с расстояния розовое пятнышко с угловатым почерком.

По дороге я настаивала, чтобы он меня высадил на Социалистической, но брюнет покрутил пальцем у виска. Мы не говорили о путешествии, которое проделал Светкин труп, но рассказали, что квартира оказалась двухэтажной, и, возможно, Рубцов начнет поиски Алексея оттуда. Короче, я в итоге согласилась, что путаться под ногами у следствия пора бы прекратить, так в итоге и попала в гости к Юлиану в на одну треть дьявольскую тридцать третью квартиру.

Я сразу прошла в гостиную и у него на глазах открыла нижний ящик антикварного комода. Одним из фолиантов оказалось раннее издание романа «Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский».

— Почему именно Сервантес? — спросила я, аккуратно листая страницы и продолжая стоять возле комода.

— Я же сказал. Нравится.

— Чем? Борьбой с ветряными мельницами? А ты с чем борешься тогда? — Он молчал. — Или с кем?

Вздохнув, он устроился на своем любимом потертом диване, положил руку на спинку, закинул ногу на ногу и, повернувшись ко мне всем корпусом, громко ответил:

— С журналистами. Я знаю, что не смогу их победить, поэтому я Дон Кихот. Но они просто не должны существовать — вот мое мнение. Эти крысы бегают, суют свой нос повсюду и думают только о громких заголовках! А о последствиях — нет.

Его слова острыми ритуальными кинжалами пронзали мое сердце. Я опустила взгляд и отложила книгу. Если бы не рыжая, я, может, и сейчас бы не поняла — даже после этой красочной тирады о жестоких журналистах. Но рыжая девочка Люся, разбившая ему сердце в первом классе, и сейчас поломала ему всю игру.

— Алексей сказал, что он нашел ее «изуродованную», — все еще не глядя на него, заговорила я. — Шрам вырезал ты, и можешь не отрицать. Разыгрывать перед ней спектакли — этого мало, ведь так?

Я наконец перевела на него взор. Он ухмыльнулся, что мне совсем не понравилось.

— Ладно, сойти за друга Юлиана не канает, да?

Я хотела ответить «да», но ляпнула следующее:

— Фи, какие выражения! Не пристало знатным господам…

— Ой, ну ладно, — отмахнулся он, — критика принимается, но тут не до кривляний. Я отомстить ей хотел. Веришь? Жутко. Страшно. Просто вот тут свербело, как хотел, — он показал на грудную клетку. — Я спать не мог ночами. Я понимал, что она написала всю правду. Мама моя действительно с этим гадом крутила. Но отчего крутила-то? Оттого что папаня еще больший гад. — Он вздохнул и отвернулся, из-за чего не видел, к сожалению, как я сочувственно кивнула. Хотя почему «к сожалению»? Ведь пришлось бы объяснять, откуда я знаю. Впрочем, про рыжую я уже раскололась, смысл молчать о старой соседке-всезнайке? — И она все это разрушила. Зачем? Чертовы журналисты. Ненавижу! Веришь? — повторил он, и этот мой кивок уже не избежал его внимания. — Лезут, лезут… Это не их дело, кто с кем гуляет! Но она ведь расследование провела, сучка… Папарацци долбаная… Фотографии сделала. Я думаю, не стоит говорить, каковы последствия для моей семьи? — резко спросил он, злобно на меня уставившись. Я даже чуть-чуть вздрогнула от этого взгляда.

— Я знаю, что твоя мама умерла, — тихо сказала я.

— Не умерла. Ее убили. Твоя подружка в том числе. И мой батя. И мой дядюшка тоже. Все они. Я думаю, она специально таблеток наглоталась. Да и не важно это. У нее жизни не было. Она в глаза боялась людям смотреть. Вот тебе большой город, но почему-то все всё обо всех знают… Всем до всех есть дело. Общаешься же все равно не со случайными прохожими, а со своими знакомыми, друзьями, родственниками… Понимаешь, да? — Я опять кивнула. — Ну вот. Но я бы не стал ее убивать. Веришь? Я просто отомстить хотел. Но так, чтобы она запомнила. Чтобы страдала, как и мама моя. Как и я сам, когда видел, к чему все идет, но не мог ничего сделать. Не мог убедить ее жить даже ради меня… Отец ее избил и бросил, лишил всего. Любовник тоже остался при своей тупой курице. Друзья отвернулись. И только я… — Он покачал головой и замолчал. Создавалось ощущение, что он пережидает момент, когда новое слово выльется не только звуками, но и слезами. Прекрасно понимаю его. Помолчав, он продолжил: — Мне нужно было оставить ей что-то на память. Чтобы она думала в следующий раз, как только захочет сломать чью-то жизнь.

— Шрам? — тихо спросила я, до конца не веря — несмотря даже на то, что я сама уже обвинила его в этом.

— Да. Ее любимые масоны. Пусть пребудут с ней до конца — подумал я.