Пренебрегая хорошим и прекрасным

Казалось бы, то, что должно приносить удовольствие, на деле мучает больше всего остального. Психолог Марта Мэннинг как-то проводила отпуск в Монтане посреди глубокой депрессии: «Знаю, красиво тут и все такое, но, если быть совсем честной, – терпеть не могу природу»[629]. Отправившись в поездку в Диснейленд, Дэвид Карп остро ощутил разницу между тем, как ему полагалось себя чувствовать в самом радостном месте на земле и как он ощущал себя на самом деле[630]. Подруга пыталась подбодрить Джеффри Смита какой-то оптимистичной мелодией, но веселье и яркость музыки ощущались для него как оскорбление[631]. «Хорошая» погода сама точно насмехается над страдающими депрессией. Салли Брэмптон писала: «Ненавижу солнце. Потому что когда оно светит, я должна быть счастлива»[632]. В один из хороших солнечных дней подруга спросила Брэмптон, как она может грустить в такую погоду? На что она ответила: «А если бы я болела гриппом, ты бы задала этот вопрос?»[633] Дафна Меркин пишет, что это один самых точных тестов на депрессию: когда в первый погожий день весны все остальные заново чувствуют надежду и прилив сил, больные депрессией продолжают пребывать в мрачном зимнем расположении духа[634].

Бытует мнение, что христианские писатели могли считать, что их вера требует того, чтобы они были радостными[635]. Поэтому средневековые монахи, впавшие в уныние, взваливали на себя еще и ношу греха, которым виделась их болезнь. Мартин Лютер считал, что христианину подобает быть счастливым, поэтому меланхолия виделась ему поводом для чувства вины. Джиллиан Марченко считала, что главный постулат христианства – надежда, а депрессия – это, прежде всего, потеря надежды. На протяжении всего сочинения Марченко прослеживается скрытое чувство вины за то, что она вообще заболела, подразумевая, что в ней недостаточно любви к Богу, а также за то, что утрата интереса распространяется даже на Иисуса. Однако и здесь она задается вопросом о том, где же проходит черта между нормальным состоянием и болезнью. Вера, по ее словам, дается ей тяжело, но разве не у всех такое бывает?[636]

Забвение

Если Дженни Диски не хотела быть бодрой, что же ей было нужно? Забвение. Это слово часто фигурирует в мемуарах о депрессии, но не в значении того, как себя чувствуют страдающие депрессией, а при описании того, чего бы они хотели. Салли Брэмптон пишет: «Я не хочу спать, я хочу забыться»[637]. Как-то, почувствовав улучшение, Джиллиан Марченко написала: «Я по-прежнему хочу прекратить быть»[638]. Желание забытья часто приводит к употреблению лекарств. Салли много пила и употребляла «Валиум» и «Ксанакс». Дженни наглоталась «Нембутала», принимаемого матерью, – не столько желая умереть, сколько просто прекратить все[639]. Это выглядит как попытка суицида, – разумеется, в случае депрессии этого исключать нельзя, но сразу несколько авторов подчеркивают: желание забыться – вовсе не то же самое, что стремление к смерти, это намерение прекратить страдания. Мэтт Хейг писал: «Я хотел умереть. Нет, не так. Я не хотел умереть. Я просто не желал быть живым»[640].

Суицидальные наклонности имеют свою шкалу: от смутного чувства, что было лучше бы умереть, до более активных фантазий касательно того, как этого можно добиться и конкретного поэтапного планирования[641]. Брэмптон пишет, что эти стадии знакомы каждому, кто сталкивался с депрессией. Сама она в итоге покончила жизнь самоубийством.

Лечение, выздоровление, ущерб и сожаления

Большей части авторов так или иначе удалось найти способ лечения, который им помог, и они дают живое описание целительной силы лекарств. Многие из описаний скорых и неожиданных преображений таковы, что даже мысли о том, что это все может быть из-за эффекта плацебо, невыносимы[642]. Тим Лотт пишет, что не верил, что лекарства ему помогут, но все равно решил их принимать и считал, что облегчение симптомов было стопроцентным. После короткого курса «Прозака» Лорен Слейтер впервые почувствовала себя здоровой. Навязчивые симптомы ушли, и она заново стала чувствовать и понимать свое тело. Лорен наконец ощутила, что становится той, кем она и должна быть[643]. Наконец она выехала из сырой и холодной квартиры на первом этаже и заново научилась получать удовольствие от жизни:

Большая часть сочинений о депрессии утверждает: ЭСТ работает. Многие книги написаны для того, чтобы люди лучше понимали саму болезнь и процесс ее лечения. История Нормана Эндлера не типична, но и не уникальна. Знаменитости вроде Кэрри Фишер или Китти Дукакис написали об основополагающей роли ЭСТ в их излечении от депрессии[645]. Первое, о чем подумала Марта Мэннинг после того, как ей порекомендовали ЭСТ, – известное произведение «Пролетая над гнездом кукушки». Она испугалась, что, если ей порекомендовали что-то настолько радикальное, значит, она в самом деле серьезно больна. Но после нескольких сеансов у нее улучшились сон и аппетит, она перестала пребывать в состоянии постоянного возбуждения: «Я определенно почувствовала, что депрессия отступает»[646]. Многие авторы, получавшие ЭСТ, долго не могли объяснить друзьям, почему хотят лечиться именно так. На вечеринке у Марты как-то спросили: «Как ты могла позволить сделать с тобой такое?»

Авторы мемуаров об ЭСТ часто упоминают также и о том, что терапия неверно трактуется также и самими врачами. Авторы и рады бы стереть из сознания обывателя кадры из фильма «Пролетая над гнездом кукушки», но их все равно возмущают слова врачей, уверяющих, что лечение безвредно. Джудит Крюгер вспоминает, как ЭСТ помогла ей восстановиться от эпизода заболевания, похожего на психотическую депрессию. После лечения она впервые за несколько недель нормально спала и ощутила спокойствие и облегчение. Однако облегчение это не перевоплотилось в любовь к самой процедуре; она продолжала внушать ей ужас. Также Джудит возмущало равнодушие врача: его не интересовала ее история; все, что он хотел – провести сеанс ЭСТ. Выбравшись из острой фазы депрессии, она нашла психоаналитика, которая помогла ей обнаружить у себя неприязнь к членам семьи[648].

Жалобы на ЭСТ в рассказах о депрессии в основном касаются потери памяти и того, что некоторые практикующие врачи не обращают на этот факт никакого внимания. В справочниках и учебниках терапия порой предстает как безвредная и безболезненная. Врачи поясняют: потеря памяти касается лишь кратковременной памяти на события, предшествующие процедуре, и носят временный характер. Для большинства пациентов это может соответствовать действительности, а может и нет. Не думаю, что научные данные носят окончательный характер. Зато в мемуарах полным-полно жалоб на потерю памяти после ЭСТ. Энн Донохью опубликовала в 2000 году отчет, в котором осторожное предупреждение, полученное от врача, контрастировало с серьезной потерей памяти, которую она испытала[649]. Врач Шервин Нуланд в автобиографии приписывает ЭСТ выздоровление, полагая, что процедура, должно быть, стерла из его памяти некое травмирующее событие[650]. Однако большинство авторов называет потерю памяти серьезной жертвой. Жалобы выглядят убедительными, потому что исходят не только от тех, кому не помогла терапия, хотя и такие случаи бывают. Многие из них принадлежат пациентам вроде Фишер, Мэннинг, Дукакис, которые были рады поделиться, насколько сильно им помогла ЭСТ, как и о том, что они согласны на нее снова, несмотря на потерю памяти[651].

Схожую во многом картину мы наблюдаем, когда читаем о препаратах: меньшая часть авторов представляет их однозначным образом; большинство же демонстрируют двойственное отношение. Брюс Спрингстин подчеркивает, что ему помогли и таблетки, и психотерапия, – однажды приступ безутешного плача прекратился в течение нескольких дней после начала приема антидепрессантов[652]. Психиатр Линда Гаск была потрясена скоростью своего выздоровления и отсутствием побочных эффектов. Но в большинстве случаев вы встретитесь с побочными эффектами лекарств. Чаще всего речь не идет о случаях обширной потери памяти, как это бывало после ЭСТ. Однако и незначительными их не назовешь. СИОЗС выпускались в надежде, что нежелательные последствия их приема станут меньше, чем у ИМАО и трицикликов, но в итоге выяснилось, что они сильно влияют на сексуальную сферу. А ведь секс важен для многих людей. Лорен Слейтер писала: «Не знаю ни одного теоретика, от Стэка Салливана и Фрейда до Хорни и Лифтона, кто бы утверждал, что, скажем, дисфорическое расстройство в области гениталий – это норма»[653].

Порой те, кто принимает антидепрессанты, опасаются, что лекарства должны приносить вред. Элизабет Вурцель описывает, как однажды одновременно принимала литий и «Прозак». Побочные действия, хотя и не радовали, были вполне терпимы и перевешивались пользой от лечения. Но она была убеждена, что препараты – это плохо, что всему есть цена, пусть она и не знает пока, какая именно. Такие мысли могут показаться чем-то сродни суевериям – действительно, элемент магического мышления в них есть, – но ведь прием препаратов в самом деле не проходит бесследно, и зачастую, если это новые препараты, еще неизвестно, чем это может обернуться. По словам Слейтер: «Прием препаратов, особенно недавно изобретенных психотропных средств, о которых у исследователей пока что больше вопросов, чем ответов, – всегда экзистенциальный опыт, потому что все, что происходит, – происходит исключительно с твоим телом. Всякий раз, когда ты принимаешь таблетку, ты глотаешь не только совокупность химических веществ, но себя самого, потерявшего ориентиры»[654].

Само слово «вещество» вызывает отторжение. Эпоха антидепрессантов родилась и выросла вместе с сестрой-близнецом: войной с наркотическими веществами. Что до психологических исследований, они происходили в противоположной обстановке. Антидепрессанты взращивали как любимое дитя с надеждой на большие достижения. Они были лекарством, одаренным ребенком, надеждой на исцеление. Тогда как легкие наркотики – дурной ребенок, тот, кто ничего не добьется и сгинет в тюрьме; порой даже воплощение зла и враг общества номер один. Внесу ясность: я не имею в виду, что черта между рецептурными препаратами и легкими наркотиками лежит исключительно в дискуссионной плоскости. Однако полностью научно обоснованной ее тоже не назвать. Некоторые вещества, такие как амфетамин, мигрируют из области медицины, где применялись от той же депрессии, в сферу наркотиков, а порой и обратно (теперь он применяется для лечения отсутствия концентрации внимания)[655]. Сходная траектория была и у ЛСД[656]. Но культурные ассоциации несут большую нагрузку и ставят различные барьеры, например, для применения медицинской марихуаны и ЛСД в лекарственных целях.

Слейтер боялась, что подсела на «Прозак». Вурцель стала называть кабинет своего психотерапевта «наркопритоном»[657]. Недавний рассказ колумниста о том, как он пытается перестать принимать антидепрессанты, назывался: «Привет, меня зовут Дэвид. Я наркоман»[658].

Подобные опасения по поводу антидепрессантов напоминают сомнения больных в реальности самой болезни. Меркин пишет: