Ну вот и все фактически отпустил раба божьего Бориса Савинкова на небеси. Это он от меня почему такой окрыленный ускакал? А потому, что пока не догадывается, где расположено медицинское учреждение, в котором над ним будут ставить врачебные эксперименты. Есть неподалеку от Санкт-Петербурга такое место – форт Императора Александра Первого. Передачи по телевизору про форт Байяр видели? Так вот, форт Императора Александра Первого – это такое же прибрежное укрепление на свайно-насыпном основании, но с российской спецификой. После того как со сцены сошли деревянные парусные линкоры с гладкоствольными бомбическими пушками, против которых и предназначались укрепления подобного типа, форт этот был превращен не в парк аттракционов, подобный форту Байяр, а в лабораторию по изучению особо опасных заболеваний, неофициально называемую просто «Чумной форт».
Именно здесь в интересах всей страны готовят противочумную сыворотку Хавкина, и именно сюда мы отдали отработку технологий производства пенициллина и стрептомицина. Второе лекарство важнее, потому что это оружие против двух таких бичей местного человечества, как туберкулез и чума. Именно на отработку применения стрептомицина Даниилу Кирилловичу (Заболотному) и потребовался здоровый человеческий материал, готовый рисковать жизнью. Инфицировать подопытных туберкулезом – это долго, да и вероятность заражения очень невелика, а вот чума – совсем другое дело. Туберкулезников (причем даже тех кто уже потерял надежду) привозят в форт, так сказать, в «готовом» виде. Но это уже совсем другая история. Что касается Савинкова, Азефа и прочих деятелей террор группы, то их будут заражать различными формами чумы, доводя болезнь до самых разных стадий, лечить, потом снова заражать и снова лечить. В конце концов, их всех ждет одно – смерть и кремация, прямо там, в Чумном форте. Никто из них живым на свободу не выйдет, ибо мы еще не совсем ополоумели, чтобы живыми отпускать таких фигурантов.
Исключение сделано только для Доры Бриллиант, потому что обнаружилось, что эта особа беременна. Ей и смертную казнь должны были отсрочить до родов, а там, при условии примерного поведения, не исключено было и помилование. Ни у меня, ни у Сергея Васильевича рука не поднимется отправить на смерть беременную женщину или кормящую мать, какой бы злобной сукой она ни оказалась по жизни. Но она на самом деле всего лишь жертва обстоятельств, как и те террористки с Кавказа в двадцать первом веке, которые взрывали себя вместе с людьми по следующим причинам: потому что «старая, замуж никто не возьмет», чтобы отомстить за мужа-боевика, которого убили абстрактные «федералы». Или они шли на это, потому что брат, отец, муж, или просто уважаемый человек (главарь боевиков) сказали, что «так надо».
Тут примерно то же, только еще хуже. Еврейское общество в местечках по определению гиперэгоэстично, каждый в нем сам за себя, и каждый удавится за копейку, так что таким «тонким» натурам, как эта Дора Бриллиант, в нем особенно тяжело. А потом на ее пути оказались эсеры, которые, как говорится, подобрали и обогрели… Мы тоже так можем, если захотим. Словом, разговор с этой Дорой у меня будет отдельный. Есть тут замысел один. Кто его знает, может и выгорит дело-то…
Час спустя. Санкт-Петербург, Петропавловская крепость, каземат для особо опасных.
Дора Бриллиант, революционерка, террористка, еврейка и жертва режима.
Этот страшный человек снова пришел ко мне, а я даже не могу сказать, чтобы он немедленно пошел вон, потому что тут он хозяин, а я лишь временная постоялица, путь которой из этой камеры ведет на виселицу. Да что он так на меня смотрит?! Я знаю, что выгляжу сейчас до предела страшно и жалко. Дорогое платье, которое было на мне в тот момент, когда нас схватили, превратилось в грязную рваную тряпку, которой деревенская баба постеснялась бы мыть пол, мои длинные прекрасные волосы, черные, как вороново крыло, осалились и спутались, нежные холеные руки стали грязными, и ногти на них неровно обломаны и обгрызены. А еще от моего тела плохо пахнет, даже я сама хотела бы отойти от него в сторону. Скорее бы уж меня, наконец, повесили, чтобы я перестала так страдать и соединилась бы с великим Ничто…
Но этот страшный человек все смотрит и смотрит на меня, наверное, воображая, как я, полная жажды жизни, буду дергаться и извиваться в петле, пытаясь выгадать себе еще несколько мгновений никому не нужной жизни. Потом он выходит, но дверь в камеру не закрывается, и я слышу, как он громким начальственным голосом отдает распоряжения в коридоре. Не проходит и нескольких минут, как в мою камеру заходят две здоровенные мускулистые надзирательницы, которых тут держат на случай появления женского контингента вроде меня. Они берут меня под руки и аккуратно, чтобы не причинить лишней боли (потому что мой мучитель скомандовал «без грубостей») ведут меня за собой – но не на эшафот, а в тюремную баню. Там с меня сдирают всю одежду и безжалостно швыряют ее в жарко пылающий очаг.
Потом меня – прямо так, как есть, голую – сажают на грубый табурет. Одна из баб держит мои руки завернутыми за спину, а вторая, закатав рукава, вооружается грубой машинкой для стрижки овец. Вжик, вжик, вжик, вжик. И мои волосы летят в пылающий огонь вслед за одеждой… Потом меня бреют во всех местах ужасной опасной бритвой и моют горячей водой, грубой лубяной мочалкой и дешевым серым мылом. По мере всей этой процедуры я слабо сопротивляюсь, но бабы делают свое дело, не обращая внимания на мои слабые потуги воспрепятствовать их усилиям. Даже по отдельности они во много раз сильнее меня, а уж вдвоем спокойно вертят мое тело как кусок безвольного теста.
Неужто, думаю я, теперь так делают перед повешением, или мой мучитель извращенец и жаждет меня изнасиловать в таком вот, наголо обритом во всех местах, виде? Быть может, его возбуждают бритые голые женщины, а может, он просто хочет насладиться зрелищем моего унижения… Наверное, все это время он подсматривал за мной в специальный глазок, особенно в тот момент, когда бабы, раздвинув в стороны мои ноги, скоблили там своей бритвой…
Но вот все закончено, и на меня надевают чистое отглаженное платье из грубого полосатого ситца, на голову повязывают такую же полосатую косынку, а на ноги дают надеть башмаки из грубой кожи. Это не саван, а значит, казни через повешенье пока не будет, по крайней мере, не будет прямо сейчас.
И точно – меня выводят из бани, но тащат не обратно в мою обрыднувшую до чертиков камеру, а в кабинет к моему злейшему врагу. Я иду, едва передвигая ноги, и думаю, что теперь понятно, что он точно извращенец. Сначала он вдосталь со мной развлечется, а потом накинет мешок на голову и все же отправит на виселицу. Ведь приговор мне уже зачитали, а в нем сказано, что я приговорена к смертной казни без права апелляции или помилования. Ведь мы покушались на самое святое, что есть у этих гоев – на их царя-батюшку, который, правда, сам полностью равнодушен к их нуждам. Эти дураки поклоняются человеку, который думает только о себе, ну, или, по крайней мере, о нуждах тех, кто составляет его ближайшее окружение, а на остальных ему просто наплевать.
И вот я в этом проклятом кабинете. Поначалу я думала, что мой мучитель отошлет надзирательниц, а сам начнет рвать на мне платье, чтобы добраться до тела – и вот тогда я вцеплюсь своими пальцами в его наглую рожу, и пусть меня тогда хоть убивают на месте… Но все пошло совсем не так. Усадившие меня на железный стул надзирательницы никуда не ушли, а остались стоять за моей спиной, будто показывая товар лицом. Мой мучитель встал, вышел из-за стола и очутился прямо напротив меня. Ну все, подумала я, сейчас накинется. Я уже сразу напряглась, чтобы успеть оказать сопротивление, а он все не начинал, разглядывая меня так, как энтомолог разглядывает лучшую в его коллекции бабочку, уже приколотую булавкой к холсту. Потом он полуобернулся, взял со стола бювар и сухим, ничего не значащим, голосом начал зачитывать мне императорский указ о моем помиловании и замене смертной казни пожизненной каторгой. Вроде бы как в честь победы над Японией. Я же не хочу жить, а тут мне подсовывают такое! За что?! Мой бедный возлюбленный ушел из жизни в результате нелепейшего случая, а я даже не могу последовать за ним следом. Какая ужасная несправедливость!
До этого момента я соблюдала молчание, приберегая дыхание до того момента, когда меня начнут насиловать. Но в тот момент, когда мой враг сказал мне о помиловании, я не выдержала и принялась голосить. Я кричала этому мерзавцу о том, что я не принимаю милостей от кровавого тирана и требую, чтобы меня немедленно повесили по всем правилам, потому что, не выполнив предназначения и не уничтожив главного мучителя моего народа, я больше не хочу жить. Не хочу, не хочу, не хочу… Зачем не жизнь, если в ней не будет моего любимого?
По-моему, надзирательницы были ошеломлены: они ждали чего угодно, только не такой отрицательной реакции. Честно сказать, я сама была ошарашена силой разразившейся истерики. Но мой мучитель остановил меня всего несколькими словами.
– Молчи, дура! – рявкнул он. – Мало ли чего ты там хочешь, а чего нет! Ты беременна! Понимаешь?! Беременна!!! Тебя и без помилования никто бы не повесил… А теперь, если тебе не жалко себя, подумай о ребенке! О твоем ребенке!
– Я беременна?! – ошарашено переспросила я уже нормальным голосом, вспомнив осмотр у тюремного доктора и как долго тот потом мыл руки, будто пытался смыть с них даже малейшие следы такой дряни как я.
– Беременна, беременна, – подтвердил мой мучитель, – ты, видимо, из тех дур, которые об этом факте своей биографии узнают только тогда, когда живот у них дорастает до самого носа. Доктор говорит, что срок еще относительно небольшой, месяца три, и потому живота из-под платья пока не видно…
«Три месяца… – подумала я, – значит, мой любимый, прежде чем умереть, оставил во мне частичку себя.»
Вот теперь я хотела жить. Хотела яростно, потому что если умру я, то умрет и мой еще не рожденный малыш. Тем временем мой враг, увидев, что я успокоилась, кивнул каким-то своим мыслям. Явно он имел на меня какие-то виды в своем грязном деле душения свободы, да только не такие, о каких я подумала вначале. В самом деле, какие глупости – станет он меня насиловать, когда у него наверняка вагон баб на выбор. Ведь многим нравятся такие лощеные коротко стриженые красавцы в отглаженной форме, при орденке и с тяжелым взглядом голодного василиска, который, кажется, просвечивает сейчас меня буквально насквозь.