«…Марьяна оторвала руки от лица и сделала несколько судорожных глотков воды. Слезы текли по ее щекам.
– Негодяй! – сказала она, и глаза ее яростно блеснули. – Вы не знаете, как я его ненавижу!
– Все знаю, знаю, – спокойно сказала Надежда и снова почувствовала, как под шелковой блузой подрагивают прозрачные, тонкие крылья. – Пожалуйста, успокойтесь. Я здесь, чтобы вам помочь.
Ее глаза смотрели на плачущую Марьяну мудро и твердо…»
– Вот мать твою, – сказала Женя недоделанной эльфу-психологу.
Глаза отсутствовали. Ну то есть так, только общий контур, серые овальные провалы, в них кругляшки – как монетки в глазницах покойника. Чертов компьютер, почему-то не сохранил последние изменения. Ведь правый глаз был готов уже полностью, а левый оставалось слегка довести. Теперь опять все по-новой. Так. Радужка будет у нас зеленая, изумрудно-зеленая… Но не пронзительная, а приглушенная, смазанная, как излизанное волнами стекло от разбитой бутылки. Такие стеклышки бывают не только на море, в реках тоже бывают…
– Я наполню речку и построю мост, – загудела Женя, чтобы веселее работалось.
…Верхнее веко слегка прикрывает радужку, вот так… Под ним мягкая тень… Оживлю овечку, нарисую хвост, а ну-ка… Между нижним веком и радужкой как раз расстояние… Раз-два-три-четыре… Теперь наметим две светлые линии, от уголочков к зрачку, эффект «влажного глаза»… пять-шесть-семь… Немного детская техника, но редакторше нравится… Семь-шесть-пять-четыре… Приклеим блик к зрачку, слева, в нем отражается – что в нем должно отражаться? – окно кабинета. Или нет, лучше эта дура, Марьяна. Которая «отрывает от лица руки». Женя хихикнула. Представила руки, выдранные с мясом из щек.
«…– Это гнев говорит в тебе, – Надежда незаметно перешла с пациенткой на «ты», чтобы создать атмосферу доверия. – Убей в себе гнев, смири свою гордость, прости своего мужчину.
– Простить его? Этого подлеца?!
– Простить, простить, – с доброй улыбкой кивнула Надежда, и крылья ее под блузкой затрепетали. – Прими его таким, как он есть. Не задавай ему лишних вопросов, мужчину они отпугнут.
– Но ведь тогда я так и не выясню, с кем он спал!
– Оно и к лучшему, – Надежда прикоснулась к руке Марьяны. – Оно и к лучшему, дорогая…»
Она сохранила изменения и хотела уже закрыть файл, но что-то удержало, какая-то невидимая заноза. Как будто что-то забыла. Что-то важное, очевидное. Невроз, – сказала себе Женя, продолжая ощупывать мысли и память на предмет непонятной занозы. – Обыкновенный невроз. Психолог Надежда объяснила бы его недоебом. Ну то есть, конечно, другими словами: «Вам не хватает любви и тепла».
– Да, не хватает, – она взглянула в бутылочные глаза Надежды на мониторе – и вдруг поняла. Нащупала застрявшую в сознании занозу и пошевелила за кончик.
Эту Надежду, эту психологиню-эльфийку, – она же ее своровала. Не сейчас, а тогда еще, две недели назад, когда иллюстрировала первый рассказ, – украла лицо, весь образ. Украла у Таси. С того самого рисунка, нарисованного на викторине, висящего сейчас в детской. На всякий случай она залезла в «отправленные» и сверила даты – да, так и есть. Рисунок она отправила редакторше утром двадцать второго. А в «Нянюшке» они с Тасей были вечером двадцать первого. Потом пришли, у Таси температура была под сорок, она лопотала что-то бессвязное, плакала, в рисунок этот тыкала пальчиком, и Женя влила в нее жаропонижающего сиропа, кое-как уложила, через каждые пять минут бегала проверять лоб, а редакторша заваливала письмами и эсэмэсками: «ну где?», «когда?!», «срываем дедлайны», «ужас!», и она нарисовала – урывками, по наитию, наскоро, – и в полшестого утра отправила… «Спасибо, душевно!».
Она приаттачила картинку к письму и ткнула в «отправить». Похоже – и ладно. Когда-нибудь они вместе с Тасей посмеются над этим. А сейчас в душ. Она любила принимать душ, когда заканчивала рисунок. Как будто смывала с себя, как когда-то, маслянистые пятна краски и запах – хотя от нынешней ее высокотехнологичной работы не оставалось ни пятен, ни запаха, одна только усталость, ощущение сухой стеклянной пыли в глазах.
– Протекала речка, а над речкой мост…
Вот привязалось… Струйки воды щекотали грудь и живот, она сделала потеплее. Еще красивая грудь. Еще торчит, не обвисла, а никому не нужна… Потеребила соски, они послушно и доверчиво сжались, принимая это за ласку, вспоминая прикосновение мужских пальцев, путая собственное тело с чужим. Удивительно, до чего легко обмануть свою грудь и свой клитор. Женя выдавила на себя из тюбика лужицу молочно-медовой слизи, размазала по животу и груди, обмакнула средний палец правой руки, привычно раздвинула в густых проволочных зарослях гладкие створки, нащупала теплую скользкую жемчужину в устричной мякоти… А ну-ка раз, два, три, четыре… Это Даня придумал сравнение с устрицей и с жемчужиной… Он говорил, что
Какой-то звук. Неправильный, неуместный, тревожный. Она выключила воду и замерла, в колючей измороси мгновенно остывших капель. Звук металлической палочки, аккуратно ковыряющейся в замке. В ее замке. Ни у кого нет ключа от их дома. Никто не может сейчас прийти… Удары сердца, все тяжелее и чаще, как будто маятник раскачивается по ту сторону ребер на тонкой холодной цепочке… Хрясть-хрясть. В дверном замке выламывают суставы… Цепочка рвется и падает вниз, а сердце прыгает в горло, подкатывается к самому подбородку и там застревает, конвульсивно подергиваясь. Секунду – тихо. Дальше – звук открывающейся входной двери. Хлопок – закрылась. Снова тихо. Шаги. Шуршание. О господи, там же Тася.