Паспорт Палацки оказался выписанным на имя Анри Монбарона.

— Значит, мы теперь лягушатники? — засмеялся Мерер. — Да, господин группенфюрер, веселенькие имена избрали вы нам. Как нам теперь прикажете именовать вас? Себе вы тоже взяли французскую кличку?

— Меня зовут Луи Бурбон, — фон Таудлиц дернул щекой, и это было признаком нарождающегося гнева. — Можно называть меня просто — господин Луи. Пока господин Луи. Что же касается твоего обращения, Анри, то клянусь Богом, я, не задумываясь, пущу тебе пулю в лоб, если ты еще раз позволишь себе назвать меня группенфюрером. Это касается всех. Все слышали? Забудьте прошлое. Его не было. Смотрите в будущее — оно великолепно!

Виланд не разделял его убеждений.

Ряд процессов над военными преступниками в Европе привел его в уныние. Собственные его грехи не давали причин для успокоения. Особенно беспокоило, что срок давности по военным преступлениям был отодвинут в неопределенное будущее, и жизнь не давала поводов для триумфального возвращения на родину. Да и возвращаться было некуда — Германии была разделена, а все, что было дорого Йоганну Виланду, оставалось в Восточной зоне, где хозяйничали большевики. Виланд не сомневался, что уж они-то с удовольствием накинули бы пеньковую петлю на его тощую шею. В свое время он немало поработал с доктором Менгеле. Виланда интересовали особенности рождения однояйцовых близнецов, и где бы он нашел условия лучшие, чем в концлагере Равенсбрюк?

Мучаясь от безделья, Виланд организовал себе в лагере операционную, но Таудлиц запретил проводить любые эксперименты с местным материалом, поэтому приходилось довольствоваться рядовыми операциями, вроде вскрытия фурункула или удаления аппендицита. Эти операции Виланд мог проводить с закрытыми глазами, на ощупь, его руки истосковались по настоящей работе, а ее не было. Хотелось закончить исследования, начатые в благословенное военное время, но даже наметок на то, что когда-нибудь это будет возможно, пока не было.

Виланда это угнетало.

Мысленно он проводил самые невероятные эксперименты. Последнее время ему пришла в голову мысль, что если женщины рожают трое и более детей, они нуждаются в перестройке своего организма, ведь им требуется значительно больше сосцов для кормления, нежели они имеют. Внести подобные изменения можно было лишь хирургическим путем.

Руки чесались проверить это предположение.

Победу национал-социализма в Германии Виланд воспринял с удовлетворением и откровенным ликованием. Особенно его радовало, что, не откладывая проблемы в долгий ящик, Адольф и его правительство начали борьбу с евреями. Сколько от этих проклятых жидов пострадал профессор Виланд! Засилье их в медицине просто бесило. Они не давали Виланду жить. Каждую неудачу они квалифицировали как преступную небрежность, а то и умышленное убийство. Поэтому погромы Виланд встретил с радостью, он и сам принимал участие в разгроме еврейских магазинов и освобождении от иудеев медицинских кафедр. Арийская наука взяла верх, и это были самые счастливые годы в жизни профессора Виланда. В 1934 году он вступил в НСДАП. Поручителем у него был сам группенфюрер Оберлендер. К тому времени Виланд уже работал в одном из институтов могущественного «Аненэрбе». В 1935 году ему было присвоено звание гауптштурмфюрера СС. Надо сказать, что принадлежность к могущественному общественно-политическому отделу во многом помогла Виланду. Он провел массу научных исследований, не опасаясь злобной болтовни за спиной. Он боготворил фюрера, и поражение Германии в войне воспринял с истеричностью драматической актрисы. Быть может, он покончил бы с собой, не подвернись ему в последние дни войны группенфюрер Таудлиц с его интересным и заманчивым предложением переждать годы гонений за рубежом, в стране, далекой от войны, а потому сочувственно относящейся к немцам. С фон Таудлицем профессор был знаком по Аушвицу, группенфюрер сразу показался ему настоящим арийцем, не способным пасовать перед трудностями. Он был надежным руководителем, внушая одновременно страх и почтение.

Но и на другом континенте приходилось беспокоиться о своем будущем.

Охотники за немцами, признанными несправедливым судилищем военными преступниками, шарили по всему миру. Слава Богу, здесь, в поселении с нелепым названием «Нормандия» их собралось вполне достаточно, чтобы дать решительный отпор любому охотнику за национал-социалистическими душами. И все-таки следовало быть осторожным. Виланду не нравилось все, но более ему не нравились джунгли. Джунгли он ненавидел — ему не нравились грязные индейцы, которые были способны подмываться в ручье и тут же пить из него воду, ему не нравились серые и скользкие древесные пиявки, ему не нравилось шипение змей по ночам, дикие крики обезьян, само существование непроходимых зарослей, где постоянно светились чьи-то голодные глаза.

На втором году строительства огромная анаконда напала на охранника, который сопровождал отряд рабочих, набранных из метисов; змея практически проглотила человека, когда три шмайссера изрешетили толстое и округлое черное гибкое тело, охранник был мертв. С содроганием и тайным ужасом Виланд вскрывал мертвеца. Его поразило, что все кости жертвы были изломаны. Уже почти забытое сладострастие охватывало Виланда, когда он резал мертвое тело. Ночью он похитил из индейского барака шестилетнего мальчишку; без наркоза, всего лишь заткнув ему надежно рот, Виланд вскрыл брюшную полость маленького дикаря, с наслаждением вглядываясь в юные, еще не пораженные болезнями органы. Через час мальчишка умер, и Виланд не испытал ничего, кроме огорчения, — слишком быстро все произошло, он даже не успел насладиться ужасом и болью в черных глазах.

Именно Виланд назвал индейцев «гугенотами». Раз уж они жили в Нормандии, среди местных жителей должны были быть добрые католики и гугеноты. А стало быть, впереди сразу обозначилась Варфоломеевская ночь.

Это обнадеживало.

Город за крепостными стенами рос. Поднимались в небо готические дома, в центре, где была размечена городская площадь, строился огромный и величественный собор. Из Ла-Платы привезли саженцы, и фон Таудлиц благословил закладку парка Фонтенбло. Положительно, группенфюрер помешался на Франции. Неудивительно, ведь он провел в этой стране четыре чудесных года.

О прочитанных Зигфридом фон Таудлицем книгах Виланд даже не подозревал.

Честно говоря, ему до этого не было дела; мало ли фантазий приходит в голову богатому человеку? И какая разница, что именно послужило зарождению этих фантазий?

Иногда он обменивался мнениями с товарищами.

Камрады, не сговариваясь, считали, что фон Таудлиц сошел с ума.