Речь шла о той самой женщине, которая привлекла внимание Бертрана в первый день его появления во дворце. Теперь он знал ее имя. Бертран не признавался себе в том, что его влекло к этой женщине, уже начинающей увядать, но все еще сохраняющей формы. Было в ней что-то такое, что доставляло Бертрану беспокойство и волнение, инстинктивно он старался не оказываться с ней наедине, более того, он боялся женщины, чувствуя себя мышью, с которой лениво играет ухищренная в охоте кошка. Женщина чувствовала его страх, она насмешливо улыбалась при встрече с Бертраном, а когда выпадала такая возможность, старалась коснугься его крутым и еще упругим бедром. Бертран шарахался в сторону, и его испуг вызывал снисходительную улыбку женщины. Рыцари Конкуры смотрели на эти игры с непроницаемыми лицами, но Бертран чувствовал, что в душе они посмеиваются над ним.

Жизнь во дворце удручала молодого Гюльзенхирна своим пустым бездельем. Дни проходили в праздности и, чтобы как-то занять себя, Бертран занялся фехтованием. Уроки ему давал маркиз де Кошенье, слывущий при дворе изрядным бретером и дуэлянтом. Маркиз уже отпраздновал свое тридцатипятилетие, и по обрывкам его речей Бертран догадывался, что в прежней своей жизни де Кошенье был наводчиком в танковом экипаже одного из батальонов дивизии СС «Мертвая голова». Фехтовал он превосходно, что являлось следствием его прежнего участия в буршеских пирушках и скандалах. По словам герцога де Рогана, шрамы на щеках печально кончившего Эрнста Кальтенбруннера в свое время оставил именно де Кошенье, который, разумеется, в то далекое время носил совсем иное имя, которое сейчас не стоило и вспоминать прежде всего из-за того, что оно значилось в списках военных преступников, составленных русскими и американскими союзниками.

С одной стороны, Бертран понимал окружавших его людей. Многие из них разыскивались карательными органами победителей в прошедшей войне, и им не хотелось повторить судьбу тех, кто предстал перед Международным трибуналом, этим судилищем, незаконно образованным победителями. С другой стороны, не видно было, что люди играют новую роль, нет, отнюдь, они жили нуждами королевства, и в самом деле превратившись в дворян Паризии, никогда и ни при каких обстоятельствах не углубляясь в свое прошлое.

Бертран не раз замечал, что к ставшему его наперсником герцогу де Рогану дворцовый люд относился с настороженностью и даже некоторой боязливостью. При дворе де Роган носил прозвище Черный герцог, но дело было даже не в траурно-мрачном одеянии, излюбленном герцогом. За ним тянулся шлейф жутких слухов и страшных историй, которые, несомненно, имели какую-то реальную подоплеку. Рассказывали, что время от времени у негров, обслуживающих знать, пропадали дети и эти исчезновения были прямым следствием тайной деятельности герцога, который в подземельях дворца занимался не понятными никому экспериментами. Король не раз просил герцога отказаться от своей научной работы и начать новую жизнь, заманивая де Рогана алым кардинальским одеянием. Но попытки эти оказались тщетными, несмотря на то, что герцог был не прочь занять пост кардинала, хотя даже дьявол в сравнении с ним казался более достоин звания его святейшества.

Королевская жизнь показалась Бертрану излишне пресной — пожалуй, вся роскошь жизни во дворце сводилась к жратве и выпивке, в приготовлении этого обитатели дворца проявляли невероятную фантазию, достойную старинных кулинарных книг. Поражала и простота нравов, царивших во дворце, — иной раз Бертрану казалось, что дворец более напоминает гигантский бордель, с такой легкостью и бездумно здесь совокуплялись в самых неожиданных и, казалось бы, совершенно неприспособленных для того местах. Поначалу, сталкиваясь с совокупляющимися парочками в темных коридорах дворца, Бертран краснел и терял дар речи, а потому торопился покинуть нескромных любовников, покачивая головой. Однако вскоре он научился не замечать этого, просто с достоинством проходил мимо.

За пределы крепостных стен его не выпускали.

— Делать тебе там нечего, — хмурился дядя. — Обезьян давно не видел? Негры за тобой не гонялись? Запомни, Бертран, там небезопасно, там, если тебя поймают, быстро шкуру снимут и на барабан натянут.

Бертран верил.

Дикая сельва была вокруг, и населяли сельву не менее дикие племена — даром ли за последнюю неделю на городском кладбище появились сразу три свежие рыцарские могилы, и по рыцарям еще не перестали читать молитвы по утрам.

Не нравилось Бертрану в замке. Да не только в замке, плохо ему было в этом подозрительном королевстве, которое словно бы оказалось затерянным во времени и пространстве.

Честно говоря, выть ему порой хотелось с тоски и бессилия.

И еще одна мысль не давала ему покоя — откуда дядя взял деньги, чтобы устроить в глубине сельвы такое великолепие. Нет, кое-какие послевоенные слухи о концлагерях и золотых слитках из зубов и обручальных колец умерших там людей до Бертрана Гюльзенхирна доходили, но он полагал их всего лишь сплетнями, которые победители распускают про побежденных. Разум добропорядочного немца отказывался верить в ужасы военного времени. Газовые камеры Освенцима и Бухенвальда казались Бертрану такой же сказкой, как сказка о великане-людоеде, рассказанная братьями Гримм. Такого не могло быть, этого бы никогда не допустил Бог.

Но все-таки — откуда Зигфрид Таудлиц взял деньги, чтобы создать свое королевство в послевоенной Аргентине?