До сына не дотянуться, он стоит надо мной в своей новой чёрно-белой бэтменовской пижаме.

Слышу их голоса – Шелли и Йена. Говорят то ли друг с другом, то ли со мной и Джейми, но для меня их слова – лишь шум за прерывистыми вдохами и выдохами, за барабанным стуком сердца.

Не может этого быть. Не может этого быть. Я повторяю эти слова у себя в голове снова и снова, будто от повторения можно заново и иначе пережить последние минуты, последние месяцы моей жизни. Меня снова накрывает волной боль, силой обращая моё внимание на рану, кровь, нож. Уже громче, невзирая на звучащее в голосе отчаяние, я зову:

– Джейми!

Джейми смотрит, широко раскрыв глаза, которые голубее ясного-ясного неба. Неба, как в день твоей смерти…

Руки дрожат, словно по ним проходит электрический ток, и, пусть каждое движение наводит на уголки глаз чёрную пелену, – я тянусь к сыну. Но он неуклюже пятится к порогу, – и вот его уже нет.

Дыхание перехватывает, изо рта вырывается отвратительный гортанный звук.

– Боже мой, Тесс, – слышу я голос Шелли. – Держись.

Она берёт нож, капельки крови бегут с лезвия вниз по её руке. Шелли кладёт нож в раковину, садится на корточках возле меня.

– Держись, – повторяет она, но я вряд ли смогу. Из меня слишком быстро вытекает кровь. Возле меня уже холодеет лужица, а моё тело безвольно опускается на кафель.

– Тебе не забрать у меня Джейми, – с трудом проговариваю я.

И тьма застилает мне глаза, а из мыслей остаётся только: почему я не взяла нож поменьше; зачем доверяла Шелли; зачем я была такой дрянной матерью – будь это всё иначе, я бы сейчас не умирала.