Стыдно мне не стало, потому что я знал: нет ничего страшнее некоторых наших мыслей и от них никуда не денешься. Иногда это похоже на игру с собственным сознанием; оно меня дразнит и смеется над моими претензиями: «Кто сказал тебе, дурачок, что я твое, что ты можешь управлять мной? Ах, не согласен? Тогда на, получи!» – и тут же демонстрирует парочку идеек-выкидышей, после которых приходится признать себя чудовищем, и спасение человечества только в том, что между моими мыслями и намерениями встает непреодолимая стена страха. И лени.

Я обогнул веранду. Слепой сидел на нижней ступеньке крыльца и постукивал тростью по камню. Внезапно я почувствовал, как сильно он меня раздражает.

– Ну, и что ты теперь будешь делать? – спросил я, наблюдая за своим псом, который, не приближаясь к дому, вынюхивал что-то на площадке наблюдений возле опрокинутой метеобудки, где когда-то находились все эти гигрометры, психрометры и прочие «метры» – судя по неадекватности прогнозов, совершенно бесполезные.

– Отведите меня к маяку, – попросил слепой.

Это становилось утомительным. За многие годы я свыкся с безвредной выдумкой Давида, но парень, по моим невнятным ощущениям, зашел гораздо дальше. Мне казалось, что он существовал, бодрствовал и спал в шлейфе тихого безумия – не обязательно собственного – и не отличал сон от яви. В эту схему не укладывался только Райхель с его монетой, улыбчивый «патологоанатом»… и, пожалуй, бутылка рому. Такое вот йо-хо-хо.

– Покатался, и хватит, – пробормотал я, оттягивая момент, когда нужно будет зайти в дом. И поймал себя на том, что заговорил, как «пижама». А для «пижам» подобные разговоры закончились плохо.

– Туда. – Он показал тростью в том направлении, где волны разбивались об оконечность мыса.

– Да нет никакого маяка, – сказал я, пытаясь вспомнить, в каком возрасте понял, что Деда Мороза не существует. Явно раньше, чем в двенадцать лет.

Я поставил сумку на пол веранды, достал фонарик и направился к двери, нащупывая в кармане куртки связку ключей. Но ключ не понадобился. Дверь оказалась незапертой.

Как только я вошел в большую полутемную комнату, именовавшуюся «кают-компанией», и дверь закрылась за спиной, меня прошиб холодный пот. Хорошо еще, что я попал сюда солнечным днем. Не уверен, что заставил бы себя отлипнуть от дверного косяка и сдвинуться с места ночью или во время шторма. Казалось бы, что такого случилось? Но симпатичное местечко, не внушавшее раньше ни малейших опасений, теперь сделалось чуть ли не зловещим.

Между «кают-компанией» и внешней стеной, обращенной к морю, находилась лестница на второй этаж, поэтому окон здесь не было, и только тусклый свет проникал снаружи сквозь блоки из волнистого стекла, служившие перегородкой. Давид все собирался заменить их витражом или бронзовой решеткой, но, видно, так и не собрался.

Над низким прочным столиком, слегка подпорченным сигаретными ожогами, пятнами алкоголя и вмятинами от острых женских каблучков, свисала рында, в которую Давид иногда звонил, когда ему взбредала в голову блажь собрать гостей на ужин или для ночного купания. Сейчас на столике лежала какая-то книга. Я направил на нее луч фонарика и подошел поближе. Старое издание, зеленоватая матерчатая обложка с тиснением. На обложке значилось: «И. А. Гончаров. Обломов».

Случайность? Шутка? При всем желании мне не удалось сыграть с собой в прятки. Нет, Илюша, ты у нас Обломов, мать твою. И это послание. Тебе. Знать бы еще, от кого оно и что означает…

Я раскрыл книгу страницами вниз и встряхнул. Ничего не выпало, да я и не рассчитывал, что игра окажется простой. В любом случае для чтения было темновато, так что я положил книгу на столик и снова обвел лучом вокруг себя. «Ты прямо как маяк, братец», – подначивал мимоходом сидящий внутри шут. В кают-компании Давид собрал еще несколько предметов, имевших отношение к мореплаванию: штурвал с яхты «Senor», морской секстан, компас, карту западной части Средиземного моря, которая, подозреваю, появилась у него после знакомства с Пересом-Реверте, о чем свидетельствовал и автограф последнего. Все находилось на своих местах: штурвал и карта – на стене, компас – на тумбе возле старого черно-белого телевизора «JVC», секстан – за стеклом в серванте, среди разнокалиберных рюмок, стопок и бокалов. Довершали картину уютный диван и пара глубоких кресел, в одном из которых любил почивать Зак («Заккария! Имей совесть, скотина, уступи даме место!» – «Р-р-р-р…»). Знакомая обстановка, но тревога не унималась. Вероятно, потому, что не хватало главного – признаков жизни. Или хотя бы признаков смерти.

Я направился к коридору, из которого можно было попасть либо на кухню, если свернуть направо, либо в одну из спален (прямо), либо по лестнице на второй этаж (дважды налево). И почему я раньше не замечал, что доски так противно скрипят? Зато на кухне уже не нужен был фонарик: окно выходило в сад, и резкий солнечный свет смягчался, приобретая приятный зеленоватый оттенок.

Никаких дурнопахнущих сюрпризов, включая трупы, я здесь не обнаружил. Продукты Давид хранил в погребе, и, честно говоря, я на них рассчитывал, ибо мои запасы еды подходили к концу. На кухонном столе высыхали яблоки. Вся посуда была вымыта и аккуратно расставлена на полках буфета. Если где и лежала пыль, то отнюдь не вековая. Это моя кухня обычно похожа на склад супермаркета после бомбежки, а Давид всегда отличался аккуратностью. Дикарь делал все так, чтобы у хозяина не возникало претензий, и большую часть времени оставался незаметным.

После кухни я заглянул в комнатушку, которая считалась моей. Я предпочитал ее, во-первых, потому, что не надо было таскаться вверх-вниз по лестнице, а во-вторых, она находилась ближе к сортиру. Из окна виднелась обращенная к берегу часть сада, мыс и море. Широкая низкая кровать должна была еще помнить мое тельце. На полке стояли и лежали книги, попадавшие сюда случайно на протяжении двух десятков лет, так что «Лифт на эшафот» соседствовал с какой-нибудь «Астрономической оптикой», а последнюю подпирал Дос Пассос (на всякий случай уточняю: это не описание операционной системы). Над кроватью висел привезенный Давидом из Германии мне в подарок плакат «Amon Duul II». В углу валялись мои ласты и маска для подводного плавания.

На первом этаже по другую сторону «кают-компании» находились еще кладовая и комната Дикаря, но их я оставил на потом и начал взбираться по лестнице к апартаментам хозяина. Одолевая двадцать три ступеньки, я успел перебрать в уме сердечные приступы, разорвавшиеся аппендициты, банальные судороги на расстоянии сотни метров от берега и еще кучу возможностей сдохнуть в этом захолустном раю, вдали от «амбулансов» и больниц. Правда, Дикарь, по-моему, кое-что соображал в медицине, по крайней мере мог оказать первую помощь. Но вот незадача – сам Дикарь либо тоже пропал, либо затаился где-то поблизости, причем второй вариант нравился мне гораздо меньше.

Наверное, пора кое-что прояснить насчет Дикаря, хотя я и сам о нем почти ничего не знаю. Это существо без возраста, несомненно мужского пола, однако я ни разу не замечал каких-либо признаков того, что его интересуют женщины или вообще другие люди. Идеальная кандидатура, чтобы охранять «домик смотрителя» в то время, пока хозяин живет в городе, и быть кем-то вроде разнорабочего, когда хозяин на «маяке».

Где Давид откопал своего «хаузкипера», рассказывать не стану. Их связывает давняя темная история, которая вполне могла бы сойти за очередной скелет в шкафу, но лично я не собираюсь его оттуда вытаскивать. Во всяком случае, когда я впервые появился на «маяке», Дикарь уже был тут. Его лицо, обезображенное длинным шрамом через всю левую сторону, производило отталкивающее впечатление, да он и не стремился нравиться или угождать. Он подолгу бродил по окрестностям, иногда приносил добычу – рыбу или дичь, – которая приятно разнообразила наше меню. Мне неизвестно его настоящее имя. Дикарь – кличка, которой я его наградил, но ни разу не произнес этого слова вслух. Давид называл его Пятницей – опять-таки не в его присутствии, а болтая со мной. В общем, загадочная личность. Не помню, чтобы я разговаривал с ним или слышал его голос. Он всегда молчал, хотя вовсе не был немым. Они с Давидом понимали друг друга с полувзгляда. Вполне допускаю, что, даже оставаясь на «маяке» вдвоем, они не испытывали ни малейшей нужды в словах. Наверное, все необходимое было сказано между ними тридцать лет назад, и теперь уже ничто не казалось Дикарю заслуживающим разговора.