Ну кто ее за язык тянул? О чем она только думала? Спрыгнула с островка – и угодила прямиком в ледяную воду.

– Да… дела… Ну вы это… держитесь…

Юэн явно понятия не имеет, как распорядиться этой информацией. Что, впрочем, вполне естественно. Они ведь договорились, что просто по-дружески попьют вместе кофе, хотя в их случае кофепитие превратилось в ланч. На внутреннюю борьбу, отражающуюся во взгляде Юэна, больно смотреть. Можно ли спросить ее почему? А если можно, то нужно ли? Вдруг она обидится? В конце концов Юэн решает пойти по тому же пути, что и Дженис в самом начале их встречи: хватается за безопасную нейтральную тему:

– А ваше детство где прошло?

Дженис расслабляется: ну, на этот вопрос ей ответить по силам. Во всяком случае, частично.

– Я выросла в Нортгемптоне. Мне было семь лет, когда мы приехали в Великобританию.

Юэн кивает, заметив в их историях маленькое сходство: когда его семья перебралась в Хей-он-Уай, ему тоже было семь.

– Родилась я в Танзании, но мы переехали в Дарем, когда папе предложили преподавать на кафедре археологии в Даремском университете. Тамошнее руководство очень заинтересовала его работа в ущелье Олдувай.

– Я читал про это ущелье. Кажется, там обнаружили останки наших дальних предков?

Дженис кивает, а про себя думает о том, что в сердце истории ее отца лежит его любовь к Олдуваю, а вовсе не преподавание в Дареме.

– Но потом вы оказались в Нортгемптоне?

Дженис глядит в окно, но видит нечто гораздо большее, чем велосипеды и здания.

– Папа умер, когда мне было десять. Рак поджелудочной железы. – Дженис добавляет: – Он сгорел очень быстро.

Дженис сама не знает, хорошо это или плохо. Она опять переводит взгляд на Юэна. Хорошо, что у того не сорвалось с языка стандартное, рефлекторное: «Соболезную». Ведь чувств Дженис ему не понять даже приблизительно.

– В Нортгемптон мы переехали, потому что мама хотела, чтобы мы остались в Англии. У нее там была сестра.

– Ваша мама до сих пор там живет?

– Нет, она умерла пятнадцать лет назад.

Тут Юэн все-таки произносит:

– Соболезную.

Но Дженис в его соболезнованиях не нуждается: горя она не испытывает. Ей самой страшно в этом признаваться, и собственные чувства лежат на ее совести не просто камнем, а огромной горой. К счастью, в основании этой горы заложен мощный, прочный каменный фундамент из чувства вины по множеству других поводов.