— Ты действительно так считаешь? Ты считаешь, что нет ничего, что не было бы испорчено зверством? Ты считаешь, что тот, кто познал силу мучений или дисциплину убийства плоти, ибо он поднял мятеж в собственной душе, повинуется грубым наслаждениям, диким и разрушительным желаниям? Нет, друг мой, ты себя обманываешь. Твоя наука для меня неубедительна.
— Моя наука — лишь отражение самой жизни, той, что повелевает моим разумом. Человек — не Бог, а скорее зверь. Без старых корней зверства всё это прекрасное сооружение из разума, любви и эстетики развалится. Ветви тянутся слишком высоко; коряга склоняется слишком низко. Человеком руководят две силы: потребность в еде и потребность в размножении, вторая наиболее буйная и легко сводит с ума.
— Я представляю человека таким же, — ответил Флоран с усталостью и небольшим раздражением. — В нём две силы; но одна тянет его к небесам, а другая влечёт в бездну. Вся жизнь — это разрыв. Бог и демон делят его душу. В зависимости от того, кто торжествует, он погружается во тьму или преображается! Но он может лишь наблюдать за этим сражением, в котором ставкой является он сам, и извиваться от боли.
Жестокая тревога, написанная на его лице, внезапно поразила меня. Я подал ему сигару, которую он зажёг нервным движением рук. Мы вышли в глянцевитую ночь. Я взял его за руку:
— Флоран, сохраняй равновесие. А главное — никакого первородного греха, никакой метафизики. Это залог здоровья.
Он не ответил.
Подобные разговоры стали завязываться часто. Я решил не отступать, ибо мой бедный друг стал раздражительным и лихорадочным. В то время как он совершал бегства в ночь, я видел его высокий силуэт, медленно нагибающийся к земле.
В это время Флоран отправился в довольно долгое путешествие. Он вернулся года через два и однажды объявил мне о своей свадьбе. Его лицо выражало полное спокойствие; казалось, он мало переживает о самых счастливых мгновениях в жизни.
— Ты будешь рад, — сказал он мне. — Я становлюсь разумным. Я решил: хватит с меня одиночества и слухов. Я отрекаюсь от башни из слоновой кости или, вернее, приоткрываю дверь, чтобы уступить дорогу моей спутнице. Вдвоём мы станём сразу и более уединёнными, и более вовлечёнными в жизнь. В самом деле, ты говоришь золотые слова. Нет смысла презирать эту жизнь, наши убеждения. Я узрел, что значит слишком высоко и слишком низко. Сейчас я хочу сохранить равновесие.
Он понизил голос.
— Никто не склонился так низко, как я; никто так не любил свою гадость, никто так не погряз в земных наслаждениях, никто так не упивается своей падалью. И никто так не проливает слёзы о себе.
Он говорил глухим голосом, отрывисто. Безмятежность, которая совсем недавно так приятно удивила меня, исчезла с его лица, и я увидел Флорана незнакомым, тёмным, жестоким, который публично кается, словно одержимый пылом монах, заворачивающийся во власяницу. Что за загадочный грех хотел он исповедать? Что означало это мнимое лишение? Не знаю.
«Безумие, — подумал я, — безумие, порождённое его бедным воображением, опьянённым литературными ядами; наследственный алкоголизм.»
Он, впрочем, снова заговорил. Гораздо спокойнее, степеннее:
— Ну, старина, хватит. Прости, это в последний раз. Я сейчас хочу жить, как ты, как остальные, как человек! Хочу. Что ж, придётся исправляться.
Женщина, на которой он женился, была красавицей. Он и сейчас остаётся такой. Глаза немного металлические, немного резкие, иногда устремлены вдаль; фигура изящна. Её изгиба бёдер было достаточно, чтобы «обездухотворить» загадочный невроз Флорана. Я не сомневаюсь, что она не успела достичь результатов в такой короткий срок, и с заранее радуюсь.
Пара, казалось, была счастлива. Я довольно часто посещал просторный дом в Отёй, который Флоран получил в наследство от своего отца и пожелал удержать. Здесь был почти запущенный сад, где трава заполоняла аллеи, магнолия, которая каждую весну цвела огромными лепестками на белой коже; и весь год, не знаю почему, мёртвые листья усыпали землю. Звонок, раздававшийся, когда открывались железные ворота, вызывал в памяти картины осенней и какой-то монастырской провинции. Мне кажется, такое жильё совсем не подходило для молодых элегантных супругов. Но Флоран и слышать не хотел о переезде, и жена разделяла его вкус. Будучи музыкантом, она нежно опьяняла Флорана, который проводил целые дни, раскинувшись на диване и слушая её. Он работал очень мало, гораздо меньше, чем я велел. Наши отношения всегда были тёплыми, но на самом деле мне не удалость проникнуть в личную жизнь пары, которая уединилась там, где, как я думал, находилось её счастье.
И пять месяцев длилась эта предшествующая катастрофе история.
— Где-то год назад жена моего друга, Лия, в один прекрасный день появилась в моей клинике. До этого он очень редко появлялся; это я, неженатый, всегда приходил домой к супругам. Её осунувшееся лицо, её бледность поразили меня. Её откровения — ещё больше. Несколько дней спустя я навестил самого Флорана. Я знаю, что довело его до такого состояния. Этим вечером в комнату вместе с этим человеком пришло что-то трагическое.
— Мне нужно с тобой поговорить, — сказал он.