— Обойдись с ним аккуратно, Старина Уилсон, но и щадить не смей. Забудь, что он тебе брат. Он получит двадцать ударов, но не по одному и тому же месту. Он слишком ценный раб, чтобы разукрасить его шрамами, но наказать его придется. Ну что, сможешь сделать так, как я говорю?

Драмжер ощутил на спине чужую руку — не иначе, Хаммонда, — которая рисовала на нем подобие схемы. Потом опять раздались шаги, и тот же голос, но уже с некоторого расстояния, пустился в разъяснения:

— Вы знаете, ребята, что я не любитель кнута. От него мало толку, да и причинять вам боль мне хочется меньше всего. Но иногда это остается единственным способом вправить вам мозги. Я не терплю двух вещей. Первое — это когда парень покрывает девку без моего разрешения. Второе еще хуже — это когда мне врут. Что бы вы ни натворили, лучше во всем сознайтесь — вам же будет лучше. Взгляните на Драмжера: хороший паренек, но с двумя недостатками. Во-первых, слишком охоч до девок, вечно за ними волочится. Однажды я уже велел надрать ему за это задницу, но это не стало для него уроком и он принялся за старое. Что ж, теперь ему придется попробовать кнута: десять ударов за девку. Во-вторых, он мне солгал, будто не крыл девку, и получит за это еще десять ударов. Вы, парни, глядите в оба; те, кто не отправлен на продажу, лучше не прикасайтесь к девкам, пока я сам вам этого не разрешу, а если что-то натворите, лучше сами мне в этом сознайтесь.

Шаги замерли. До ушей Драмжера донесся скрип: Хаммонд снова сел.

Драмжер ждал, вдыхая сквозь мешковину аромат зерна и наслаждаясь его текучестью. Ему все еще не верилось, что с ним может случиться такая несправедливость, раз он не знал за собой вины. Разве невиновный может быть подвергнут наказанию? И все же назревало именно это. Молодцы сильнее растянули ему руки, над головой раздался негромкий свист… Удар был нанесен: ему показалось, что его спину обожгло огнем. Пострадал не только кожный покров; боль пронзила мышцы и скрутила в тугой клубок нервы. Боль была настолько нестерпимой, что сознание отказывалось называть это болью. Скорее, это было уничтожение всех прежде знакомых ему чувств, сгорающих в вулканическом извержении раскаленной лавы, сжигающей дотла его самого. Как он ни крепился, вопль вырвался из его глотки и заметался под крышей, наполнив эхом весь сарай. Драмжер глотнул воздуху, чтобы снова завопить, но новый удар пригвоздил его к мешкам.

Он задергался, как зверек в силках, тщетно пытаясь вырваться. Здоровенные негры не выпускали его запястий, ноги сковывали кандалы, тело тонуло в зерне. Потом его сотряс третий удар, сопровождавшийся хозяйским голосом, произнесшим «три», четвертый со словом «четыре»… Пламя охватило все его тело: оно уже испепелило спину и теперь гуляло по крестцу и бедрам. Пытка продолжалась, тело дергалось в безумных конвульсиях, не в силах противиться истязанию.

Из какого-то другого мира, из-за багровой завесы страдания, уже отгородившей его от жизни, прозвучали слова:

— Десять! Дай ему передохнуть, Олли. Мне надо с ним поговорить.

Полумертвый Драмжер не обратил внимания на то, что удары прекратились. Его нервы, мускулы, кожа приняли больше страданий, чем могли снести, однако удар, к которому уже приготовилось его окаменевшее тело, на этот раз так и не обрушился; вместо этого он, с трудом приподняв голову, увидел штанину Хаммонда.

— Наказание за Блоссом ты получил, — проговорил Хаммонд, наклонившись к нему. — Ты получишь еще десять ударов за вранье, если сейчас же не скажешь мне правду. Сознайся, что это твоя работа, — и не получишь больше ни одного.

Медленно, с неимоверным трудом Драмжер еще чуть-чуть приподнял голову, чтобы встретиться глазами с Хаммондом. К своему удивлению, он увидел в хозяйских глазах не гнев, а только жалость. Голгофа — не место для прозрения, и Драмжеру не было дано понять, что Хаммонд подвергает его наказанию не из садистских побуждений и не из оголтелой жажды мести, а просто отдает дань своему понятию о справедливости. Полумертвый от страданий Драмжер знал одно: его безжалостно истязают в наказание за чужие прегрешения.

Из его рта текла густая слюна, в горле стоял комок, мешавший говорить. Ему было слишком трудно держать голову приподнятой, и он бессильно уронил ее на мешок. Хаммонду пришлось наклониться еще ниже, чтобы разобрать слова, слетевшие с пересохших губ:

— Я вам не соврал, масса Хаммонд, сэр. Враньем было бы сказать, что это моя работа. Это Бенони.

— Упрямый дурень! — Хаммонд выпрямился и бросил Старине Уилсону: — Продолжай! Начнешь с плечей, потом ниже, ниже… — Он обернулся к рабам, одни из которых переминались от нетерпения увидеть продолжение пытки, другие корчились от ужаса. — Сейчас вы узнаете, что вас ждет, если вы станете обманывать меня или своих новых хозяев. Действуй, Старина Уилсон!

Короткий перерыв только усилил страдания Драмжера от нового удара. При слове «одиннадцать» он уже не закричал, а завизжал, как избиваемая собачонка. «Двенадцать!» По спине потекло что-то жидкое. Он знал, что это кровь. «Тринадцать!» Он не сомневался, что не доживет до следующего удара. «Четырнадцать!» Собственные зажмуренные веки показались ему багровым занавесом; он уже готов был лишиться чувств.

Слово «пятнадцать!» было произнесено, однако взрыва боли за ним не последовало. Не успевший отключиться Драмжер понял, что в сарае что-то происходит. Он делал нечеловеческие усилия, чтобы не потерять сознание и разобраться, что к чему.

— Масса Хаммонд, сэр! Масса Хаммонд, это ошибка!

Голос принадлежал Лукреции Борджиа. Только Лукреция Борджиа могла взять на себя смелость обвинить Хаммонда в ошибке. То, что она пошла на такой риск, тем более при подобном стечении народа, говорило о необычайности положения.

Хаммонд привстал от неожиданности и гневно гаркнул:

— Что ты себе позволяешь, Лукреция Борджиа? Немедленно возвращайся в дом вместе с этими двумя ублюдками!