Питер Джей быстро сообразил, что Хомский хотел и того, и другого. Хомский хочет всех удобств и роскоши, которые он получает от промышленного капитализма – он входит в группу людей с очень высокими доходами (229) – но без промышленного капитализма. Анархистская революция положит конец промышленному капитализму. Хомский хочет сохранить после революции преобладающий (как он полагает) высокий уровень жизни и распространить его на всех в мире. Он может быть недостаточно осведомлён о том, что даже в США не так много людей с его уровнем жизни. Мало кто из американцев чувствует себя в экономической безопасности, даже те, кого в большинстве других стран сочли бы богатыми. Большинство людей из небольшого числа богатых путешественников, в отличие от Хомского, вынуждены сами оплачивать авиабилеты. В странах Третьего мира, как он знает, уровень жизни намного, намного ниже. Он не понимает, насколько интенсивная эксплуатация ресурсов и рабочих требуется для поддержания его собственного высокого уровня жизни, который в принципе не может быть распространён на весь мир. Иначе мы бы израсходовали всё, что можно использовать на этой планете, задолго до наступления этого тысячелетия. И Хомский, вероятно, не отмахнулся бы от этой проблемы так же небрежно, как это сделал писатель-фантаст Роберт Хайнлайн: «Мы исчерпали эту планету, давайте найдём другую».
Джей спросил его, как при анархизме возможно «поддерживать тот уровень жизни, который людям требуется и к которому они привыкли». Ответ Хомского: «ну, есть определённый объём работы, который просто необходимо выполнять» – почему? что за работа? выполнена кем? – «Ну, есть определённый объём работы, который просто необходимо выполнять, если мы хотим поддерживать этот уровень жизни. Вопрос о том, насколько обременительной должна быть эта работа, остаётся открытым. Давайте вспомним, что наука, технология и разум не были обращены на изучение этого вопроса или изменение обременительного и саморазрушительного характера необходимой работы общества» (141). Я хотел бы чтобы Хомский сказал, что он имеет в виду под работой, что он имеет в виду под словом «обременительная» и почему он думает, что некоторые из этих работ просто необходимо выполнять. Он мог бы прояснить для себя вопросы такого рода, если бы читал те анархистские публикации, на которые, как он утверждает, подписался «скорее из чувства долга, чем из каких-либо других соображений».
Анархист даже самого скромного уровня знаний оспаривает само понятие уровня жизни. Анархия не будет повышать или понижать уровень жизни, что является количественным понятием, к тому же не очень хорошо продуманным понятием, имеющим смысл лишь в рамках концепций буржуазной политической экономии. Анархия была бы качественным преобразованием общества, новым образом жизни. Если нынешний уровень жизни не может поддерживаться без работы – что, безусловно, верно – это не аргумент против работы, это аргумент против нынешнего уровня жизни.
Во время интервью со своим подпевалой Барри Пэйтменом он (сам Хомский) задал риторический вопрос: «Что вы собираетесь делать с людьми, которые
Хомский считается гением, но рассуждает бестолково. Он предполагает, что возможности для производительной и творческой работы «чрезвычайно расширяются благодаря индустриализации» (144). Даже Адам Смит признал, что расширение и усиление разделения труда будет оглуплять и отуплять рабочих – подавляющее большинство населения. Все свидетельства подтверждают, что прав Смит, а не Хомский. Индустриализация уничтожила ремесленные навыки доиндустриального общества, а также условия для солидарности рабочих, которую они часто демонстрировали. Иногда это приводило к появлению новых видов квалифицированной работы, но затем, когда было возможно (а обычно было возможно), приводило к снижению квалификации промышленного труда. Мир пережил более 200 лет индустриализации, которая никогда не увеличивала и очень мало расширяла возможности для творческой работы, она только увеличивала возможности для продуктивной работы –
Хомский, кажется, знает о крестьянстве Восточного Тимора больше, чем о рабочем классе США или Европы; хотя, возможно, и о крестьянах Восточного Тимора он знает маловато. Для таких американских левых как он, чем дальше будут восставшие крестьяне, тем лучше. ФРЕТИЛИН255 в Восточном Тиморе, красные кхмеры в Камбодже и Вьетконг во Вьетнаме находились на максимальном расстоянии – на другом конце света – в 12 тысячах миль от США. Для американских учёных, интеллектуалов и студентов колледжей поддержать их – конечно, только на словах – достаточно легко. У нас нет крестьян-революционеров, потому что в США нет никаких крестьян, только коммерческие фермеры и агробизнес, чьё процветание во многом зависит от субсидий федерального правительства. Того самого федерального правительства, которое Хомский хочет укрепить.
Хомский о профсоюзах: «Профсоюзы были врагами рабочих, но они также, вероятно, являются самой демократической формой организации, которая существует в нашем крайне недемократическом обществе» (219). Как знает каждый, интересующийся этим вопросом – начиная с членов и бывших членов американских профсоюзов (я бывший), – все американские профсоюзы недемократичны. Я ранее цитировал Роберта Михельса. Сеймур Мартин Липсет в предисловии к книге Михельса «Политические партии» пишет:
Анализ Михельса особенно уместен при изучении профсоюзного управления. За редким исключением такие анализы касаются отсутствия активной демократической политической жизни. Союз за союзом, в Америке и других странах, выявляется [так] как управляемые однопартийными олигархиями, состоящими из политического аппарата, способными удерживать власть бесконечно и усиливать собственных преемников посредством кооптации.256
Липсет в другом месте снова заявляет, что почти все американские профсоюзы «характеризуются однопартийной олигархией».257 Его вывод таков, что «функциональные требования демократии преимущественно не могут быть удовлетворены в большинстве союзов и других добровольных группах».258 Вслед за Михельсом он заявляет: «Даже анархистские и рабочие группы, которые, как мы могли бы ожидать, очень чувствительны к опасностям олигархии, поддались этому пагубному влиянию».259
Демократический мираж
Ноам Хомский горячо верит в демократию, что ещё раз доказывает, что он государственник, а не анархист. Демократия – это форма правления. Анархия – это общество без правительства. Как Джордж Вудкок – анархистский критик Хомского за то, что тот, как мы увидели, не анархист, – написал: «ни одна концепция анархизма не находится дальше от истины, чем та, что рассматривает его как крайнюю форму демократии».260 Что верно по определению, но это не остановило некоторых анархистов от попыток сделать анархизм популярным, отождествляя его с демократией, господствующей политической догмой XX века. В то время как нам нужно, по мысли ситуационистов, покинуть XX век.
Я не думаю, что демократия популярна. Это просто модно а, возможно, даже не очень-то модно, если только среди некоторых профессоров и студентов.261 Управление колледжами и университетами, где гнездятся теоретики демократии, происходит совершенно не демократично. Никто не требует демократизировать эти учреждения, как то было в 1960-е и в начале 1970-х годов (я был одним из студентов, защищавших университетскую демократию). Я не слышал, чтобы Ноам Хомский за многие десятилетия своей работы профессором Массачусетского технологического института защищал университетскую демократию. Демократию заводам, демократию Восточному Тимору, конечно, но не Массачусетскому технологическому институту! Не на моём заднем дворе!
Что бы ни означала демократия теоретически, в реальности «демократия – это эвфемизм для капитализма… Всякий раз, когда анархист говорит: „я верю в демократию“, где-то умирает маленькая фея»:
Когда анархисты объявляют себя демократами ради респектабельности, чтобы ловчее делать академические карьеры, чтобы подключиться к общепринятой и уважаемой левой традиции, чтобы участвовать в глобальных форумах, когда они увенчивают своё разложение словами: «Мы тоже демократы, мы подлинные демократы, партиципаторные демократы», они не должны удивляться энтузиазму, с которым демократия отвечает на их комплименты и, разумеется, извлекает свою пользу.262
Все анархисты должны вбить себе в голову (те из них, у кого на плечах голова, а не что-то другое) истину, что демократия – это вовсе не анархия, а последняя стадия этатизма. Это последняя стена замка. Это занавес, за которым всё ещё стоит тот, кого следует опасаться.
Надо признать, даже некоторые из классических анархистов думали, что в анархизме есть что-то демократическое. В этом они ошибались. Многие другие анархисты согласны с Джорджем Вудкоком (и я один из них), что анархия и демократия несовместимы.263 Как сказал Альберт Парсонс, один из мучеников Хеймаркета: «Независимо от того, состоит ли правительство из одного человека на миллион или из миллиона на одного, анархист выступает против правления большинства так же, как и меньшинства».264 В прошлом это было не столь очевидно, но очевидно сейчас: невозможно быть одновременно антикапиталистом и продемократом.265 Однако самые шумные анархо-леваки, вроде тех, что издаются AK Press и PM Press, – демократы.
Рудольф Рокер, один из очень немногих анархистов, прочитанных Хомским (тот, что «последний серьёзный мыслитель»), думал, что анархизм – это синтез либерализма и социализма. Но Рокер явно
Ноам Хомский, Образцовый Гражданин
Профессор Хомский утверждает: «Если вы действуете в нарушение норм сообщества, у вас должны быть довольно веские причины» (239). Если вы правы, а сообщество ошибается, разве это не серьёзная причина? Что может быть более веской причиной? Генри Торо так думал. Альберт Парсонс так думал. Но весь вопрос здесь в предположении Хомского, что государственный закон воплощает в себе нормы сообщества. Он ясно даёт понять, что под общественными нормами он подразумевает законы государства. Вам даже не нужно быть анархистом, чтобы заметить, что некоторые законы не кодифицируют общественные нормы, а некоторые такие нормы на самом деле незаконны. Он хвастается, что останавливается на красный свет даже в 3 часа ночи, когда поблизости нет пешеходов или других автомобилистов (239). При таких обстоятельствах проехать на красный свет – преступление без потерпевших. Но для Хомского, который уважает закон, не может быть такого понятия, как преступление без потерпевших.
Он не шутит насчёт красного светофора, о чём свидетельствует анекдот, рассказанный одним из его поклонников, Джеем Парини. Они шли по дороге и подошли к перекрёстку: