Только безумец, подразумевает Хомский, отвергнет врождённые идеи: «сказать, что „язык не является врождённым“, всё равно что сказать, что нет разницы между моей бабушкой, скалой и кроликом».116 Милосердный способ истолковать это утверждение – пример трюизма епископа Джозефа Батлера: «каждая вещь есть то, что она есть, а не что-то другое».117 Но язык – врождённый или нет – не единственное различие между его бабушкой, с одной стороны, и кроликом или скалой, с другой. И даже если язык не врождённый, он всё равно отличит бабулю от кролика и скалы. Во многих отношениях у бабули больше общего с кроликом, чем со скалой. У Хомского может быть немного больше общего со скалой, чем у бабули. Это была милосердная интерпретация.
Безжалостный способ истолковать это утверждение состоит в том, что оно представляет собой бред сумасшедшего.
Очевидно все, кроме Хомского, знают, что основной функцией (или, лучше сказать, важностью) языка, хотя и не единственной, является коммуникация (а не Мысль, мыслящая о Себе), и что язык является культурным, а не биологическим. В самом деле, что может быть более культурным? Общепринято, что именно благодаря способности к «символизации» люди способны производить культуру118: «язык – это в первую очередь продукт социального и культурного развития, и воспринимать его следует именно с этой точки зрения».119 Иногда общепринятое мнение оказывается верным. Согласно Хомскому, язык предполагает генеративную, даже вычислительную процедуру.120 Но язык, согласно когнитивной лингвистике, может опираться «на способность к символическому мышлению, а не на врождённый алгебраический индекс».121
Понятие культуры понимается по-разному, но оно всегда подразумевает межличностную систему общих смыслов. Хомский вырвал бы язык из культуры, хотя язык – это сердце культуры. Без него всё, что остаётся – не только неполно, но и непонятно. Культура, таким образом, представляла бы собой совокупность несвязанных видов деятельности, которые практикуются одними и теми же людьми: вещь из обрезков и лоскутков. Сами по себе эти разные виды деятельности не могли бы быть объяснены как части осмысленного целого. Хомскиизм превращает общественные науки в руины, что его вполне устраивает, поскольку науки эти он презирает.122
Не остаётся ничего другого, как отнести каждую из этих деятельностей также к отдельной «способности» – эстетической способности, религиозной способности и т. д. Это не пародия или искажение Хомского, который считает, что существует «наукообразующая способность» (или «возможность»)!123 Действительно, всякий раз, когда он хочет, чтобы люди вели себя определённым образом, он просто утверждает, что у них есть врождённая «способность» быть такими, «какая-то способность относится к интеллектуальному развитию, другая – к нравственному, третья – к развитию как члена человеческого общества, [а] четвёртая относится к развитию эстетическому».124 Сколько же существует этих способностей? Ничего не объясняешь, просто навешиваешь ярлык, как в пьесе Мольера «Мнимый больной», где врачи-шарлатаны торжественно приписывают снотворное действие опиума его «снотворному принципу». Ницше (имея в виду «старого Канта», а также Мольера) писал: «„В силу способности“ – так сказал или, по крайней мере, так думал он. Но разве это ответ? Разве это объяснение? Или это скорее лишь повторение вопроса?»125
Способностей можно выдумать сколько хочешь. В буддизме, например, их пять. Это « (1) вера (саддха; в Будду и его учения); (2) энергия (вирья); (3) внимательность (сати); (4) сосредоточение (самадхи); и (5) проницательное прозрение (паннья)».126
Почему Хомский не объявит о способности к анархии? Потому что это не понравится его левым фанатам и националистам Третьего мира.
Схоластики и способности
Хомский часто называет языковую функцию, заложенную в мозге, «способностью».127 Если слово «способность» в данном контексте несколько непривычно, то это потому, что в своём первоначальном смысле оно в значительной степени исчезло из научного дискурса и повседневного языка. Психология способностей «представляет собой модель разума, разделённого на обособленные „способности“».128 Для каждого действия разума существует своя целенаправленная способность: взаимно однозначное соответствие между структурой и функцией. Психология способностей уходит корнями в древнегреческую философию, но по-настоящему она расцвела в Средние века. Для арабского философа Авиценны, последователя Аристотеля, существовало пять из этих «внутренних чувств»: общее чувство, памятливое представление, искусственная сила воображения, сила оценивания и сила памяти.129 Фома Аквинский унаследовал от Авиценны эту идею пяти способностей, в своей классификации разделив их на мыслительные и сенсорные. С его подачи они доныне остаются ортодоксальной католической доктриной. Для Фомы Аквинского «разум был, по существу, набором способностей, отличающих человека от других животных».130 Ни человека, ни животных всё это никуда не приводит.
Этот последний пункт объясняет, почему Хомский придерживается схоластической философии сознания, которую сегодня не принимает ни один психолог, ни один биолог и – за пределами Католической церкви – ни один философ. Он крайне озабочен определением «человеческой природы», человеческой сущности, рассматриваемой как определяющее различие между людьми и животными. Хомский называл язык «человеческой сущностью», недоступной никакому другому животному. Языковые универсалии составляют неотъемлемую часть человеческой природы.131 Почему для него так важно отличаться от других животных? Что плохого в том, чтобы быть животным? Есть ли внутри Хомского зверь, которого он твёрдо решил не выпускать? Животное, которое может не следовать правилам? Анархическое животное?
Мне нравится быть животным. В условиях анархии я ожидал бы стать ближе к этому состоянию и больше им наслаждаться. В отличие от консерваторов, я не считаю анархию возвратом к животному началу. В отличие от Хомского, я не думаю об анархии как о триумфе человека над животным. Я думаю об анархии как о поднятии человечеством животного начала на более высокий уровень – осознании его, без подавления.
Хомскому пришлось приложить немало усилий, чтобы найти традицию, которой он может следовать. Он связывает свою версию врождённых идей с Рене Декартом и Вильгельмом фон Гумбольдтом, таким образом, связывая себя с эпохой научной революции и эпохой Просвещения, соответственно. То немногое, что Рене Декарт сказал о языке, не имеет ничего общего с лингвистикой Хомского. Его картезианские верительные грамоты не в порядке.132
Хомскому не удалось доказать, что фон Гумбольдт когда-либо хотя бы слегка влиял на лингвистическую теорию
Однако у Хомского есть средневековые прародители. Роджер (не Фрэнсис) Бэкон и Данте – как варианты, но самый яркий пример – Боэций Дакийский и другие радикальные аристотелианцы, известные как модисты. Они «поддерживали идею о существовании лингвистических универсалий, то есть определённых правил, предшествующих формированию любого естественного языка».134 Умберто Эко говорит об этом прямо: «Данте мог иметь в виду и то, что
Два критика Хомского, когнитивные лингвисты, кратко затронули этот вопрос: «картезианская философия Хомского требует, чтобы «язык» определял человеческую природу, чтобы он характеризовал то, что отличает нас от других животных. Для этого способность к языку должна быть как универсальной, так и врождённой. Не будь она универсальной, она не характеризовала бы то, что делает
Лакофф и Джонсон далее заявляют: «когнитивная наука, нейробиология и биология активно занимаются характеристикой природы человека. Их характеристики человеческой природы не опираются на классическую теорию сущностей. Человеческая природа концептуализируется скорее в терминах вариации, изменения и эволюции, а не просто в виде фиксированного списка главных особенностей. Изменение и модификация – часть нашей природы».139 Язык, вероятно, не следует относить к его собственному особому отделу в мозге: «судя по всему, построение выражений – это процесс, который опирается на все ресурсы нашей языковой структуры, а не на какой-то подкомпонент разума, связанный с чисто „лингвистическим“ знанием в каком-то узком смысле».140 Например, немыслимо разве, что устройство нашего зрения и слуха влияет на наше описание того, что видим и слышим? (И обратное тоже может быть правдой.)
Психология способностей Хомского не соответствует организации мозга, но она соответствует организации университета. Хомский всю свою сознательную жизнь провёл в университетах. Университет состоит из «факультетов»141 различных академических кафедр: истории, физики, экономики и т. д. Области исследований отделены друг от друга, изолированы. Некоторые разграничения столь же произвольны, как и у схоластов – что такое политическая наука, кроме ситуативного объединения некоторых подразделов социологии и философии с небольшим добавлением права? Антропология ещё более разнообразна. Но для преподавателей, которые заточены под работу на этих факультетах, их кафедры кажутся естественной организацией человеческого знания – то, что философы называют «естественными видами»142 – так же как для Хомского его гипотетическая языковая способность есть природный факт. Предметы обучения даже не закреплены за одними и теми же факультетами в разных странах. Эти академические факультеты – не что иное, как продукты истории и профессиональной социализации, увековеченные по инерции.
Но вернёмся к разуму: следует ли отнести зрение и слух к отделу восприятия или они должны остаться в своих собственных отделах? Должен ли язык быть отнесён в – как бы это назвать? – «отдел социальных чувств»? (наряду с психологией) – или в свой собственный особый раздел (или «когнитивную область», как иногда говорит Хомский, хотя это просто современный синоним для органов и способностей)?143 Фердинанд де Соссюр, подлинный отец современной лингвистики, задумал её как отдел всеобъемлющей, всеохватывающей науки о знаках, которую он назвал «семиотикой», в которой лингвистика должна была взять на себя основную, но не единственную часть.144 Области знаний скорее сконструированы, чем обоснованы, и иногда на основаниях, которые носят скорее политический, а не научный характер.
Природа человека и естественные права
«Основой каких угодно взглядов – твердит Хомский, – является определённая концепция человеческой природы, хотя придерживающийся этих взглядов человек может не сознавать или не суметь её выразить» (185).145 Должны существовать врождённые идеи, а значит, и человеческая природа, а значит, и естественный закон, а значит, и естественные права, видимо, чтобы его бабушка не отличалась от кролика или скалы; и должна быть врождённая человеческая природа, а то его внучку будет не отличить от скалы, саламандры, курицы или обезьяны. (Между концепцией врождённых идей и естественным законом, кстати, нет обязательной связи. Джон Локк считал естественный закон само собой разумеющимся, но отвергал врождённые идеи: «запечатлён ли закон природы в душе человека? Нет, не запечатлён».146)