В своём недавнем памфлете «Оккупай» Хомский, возможно, из-за того, что старики (вроде него и меня) склонны к болтливости, наконец, ясно дал понять, что он против революции: «Чтобы революция была осмысленной, необходимо значительное большинство населения, которое признаёт или считает, что дальнейшие реформы невозможны в существующих институциональных рамках. А здесь ничего подобного нет, даже отдалённо».284 Так что, конечно, Хомский будет безразличен к анархистам вроде Рудольфа Рокера (последний серьёзный мыслитель и проч.), которые возражают против голосования на том основании, что участие в правительстве ставит под угрозу анархизм – анархизм, рассматриваемый как принципиальный отказ от власти, и анархизм, рассматриваемый как революционный. Революционная деятельность обречена: «есть ли в группе люди, для которых разница между 49% и 51% – это разница между добром и злом? Или кто потребует всенародного референдума, чтобы решить вопрос о восстании?»285
Я не могу подумать о многих «осмысленных» революциях – я не уверен, что могу подумать даже об одной революции, – которые могли бы удовлетворить критерию Хомского. Ни об английской, ни об американской, ни о французской революции (о любой французской революции), не говоря уже о других. «Осмысленная революция» – ещё одно душное, расплывчатое и бессмысленное выражение, вроде «органического сообщества». А каков пример бессмысленной революции? Считается, что Хомский – человек с острым как бритва умом, но когда он выходит за рамки лингвистики и журналистских расследований, его ум превращается в кашу, при этом рот, к сожалению, не закрывается.
Даже если бы сейчас существовало значительное революционное большинство, Хомский не стал бы его частью, потому что он считает, что мы не приблизились к пределам того, что может осуществить реформа.286 И он всегда может продолжать говорить это – всегда любой человек может продолжать говорить это, – что бы ни случилось, пока продолжается избирательный фарс. Если глобальное потепление растопит ледяные шапки и затопит прибрежные города, хорошее правительство – возможно, с лесбиянкой-эскимосом в качестве президента – всегда может принять программу по посадке цитрусовых рощ на Аляске (опять же, субсидирование фермерских хозяйств). Также ещё одна помощь…
Сборник «Оккупай» – это разоблачительное, позорное продолжение «Хомского об анархизме». Анархисты – обычно ветераны антиглобалистского движения – сыграли важную роль в создании движения «Оккупай», участвуя в нём, влияя на его процедуры принятия решений, что не выражалось в предъявлении требований. Эта последняя часть очень обеспокоила журналистов. Оккупай, в лучшем своём проявлении, всегда был критичным и никогда структурированным. Он не был ни реформистским, ни революционным, хотя в нём участвовали и реформисты, и революционеры. Некоторые люди из Оккупай, вероятно, высоко ценили Хомского. Он произнёс речь на конференции «Оккупай Бостон», которая перепечатана в этой книге.287 Для него Оккупай – это величайшее достижение со времён царя Гороха, со времён изобретения двигателя внутреннего сгорания или первого применения двойной бухгалтерии. Но что же он может сказать об анархистах и анархизме в связи с Оккупаем?
Ничего! В одном интервью, перепечатанном в книге, его прямо спросили, считает ли он Оккупай анархистским движением. Это был его шанс сказать: «Да, наконец-то!» или, более осторожно, «да, но…» или сказать
В следующий раз, когда его спросили об анархии – в частности, считает ли он анархию «ультрарадикальной версией демократии», он ответил:
Прежде всего, понятие «анархизма» никому не принадлежит. У анархизма очень широкая спина [это он говорил ещё в своём предисловии к Герену в 1970 году (118)]. В анархистских движениях можно найти всё, что угодно. Так что вопрос о том, каким может быть анархистское общество, почти бессмыслен. У разных людей, которые ассоциируют себя с грубыми анархистскими тенденциями, очень разные концепции.
Но наиболее развитые представления, которые имели в виду анархистские активисты и мыслители, относятся к высокоорганизованному обществу – высокоструктурированному, высокоорганизованному – но организованному на основе свободного и добровольного участия.289
Я что-то упустил или Хомский во второй раз уклонился от ответа на вопрос об отношении анархизма к Оккупаю в интервью, перепечатанном им в книге
Заключение
Если моей целью было показать, что Ноам Хомский не анархист, то цель достигнута. Хомский не анархист – потому что он защищает национальное синдикалистское государство; потому что он выступает за «переходное» послереволюционное государство; потому что он выступает за соблюдение закона штата (поскольку это закон); потому что он выступает за голосование; потому что он выступает за реформистскую политическую партию; и потому, что он выступает за укрепление существующего национального государства. Любых пары пунктов хватит, чтобы признать Хомского как негодного анархиста по стандартам любого анархиста, прошлого или настоящего. Его программа так или иначе – обычно и так,
Казалось бы, моё дело сделано. То, что я сказал о Хомском, напоминает высказывание крикливого адвоката в фильме «Мой кузен Винни», который сказал присяжным в своём вступительном слове: «Ух… всё, что этот парень только что сказал – чушь собачья. Спасибо». Всё, что Хомский сказал об анархизме – это чушь собачья. Как и многое из того, что он говорил о других вещах: о технологии, демократии, природе человека и естественных правах. Спасибо. Но мне трудно остановиться. Я добавлю ещё о том, насколько Хомский чужд анархизму. Анархист должен быть человеком анархичным. Хомский не таков.
Анархисты, как и положено, осуждают банальное приравнивание анархии к хаосу. Но у анархистов, которые являются анархичными как в их чувствах, так и в их мышлении – а без чувства не бывает настоящего мышления – в их видении анархии также присутствуют элементы неопределённости, риска, приключений, вдохновения, экзальтации, игры (
Хомский совершенно уверен (он всегда уверен), что его расплывчатое представление о человеческой природе – когда он не прикидывается, что её нет, – влечёт за собой концепцию человека как творческого существа по своей сути. В ходе дискуссии с Мишелем Фуко290 стало ясно (и Хомский это признал), что, когда Хомский говорит о творчестве, он имеет в виду не художественное или научное творчество, а то, что люди после их поразительного овладевания языком могут разговаривать. До двух лет мы все Эйнштейны и да Винчи. К шести годам это уже не так, за исключением случайного Хомского.
Меня не впечатляет бедное, минималистское представление Хомского о творчестве. Чем больше люди говорят, тем меньше, как кажется, им есть что сказать. Я не очень много читаю и слышу того, что свидетельствует о творческом подходе к языку или к мысли, в любом возможном выражении. Меня не впечатляет чья-то способность создавать предложения, которые никогда не были сформулированы раньше, учитывая то, о чём идёт речь в этих предложениях; не впечатляет, что кто-то хочет, но не может выразиться, или просто не выражается. Меня больше впечатляет невыразимое – то, что никогда не было сказано, но что я жажду услышать! Меня действительно не волнует, как усваивается язык, если только это не связано с использованием его необычным, захватывающим и потенциально освободительным образом. Это связь (если она есть), которую Хомский никогда не устанавливал, и если великий лингвист не может установить связь, то кто сможет?
Получается, язык не обладает таким потенциалом, по крайней мере для Хомского, и это его не касается. Его утопия рационализирована, гуманизирована, институционализирована – и совершенно обычна. Творческий язык не участвует в создании дивного нового мира выполнения фабричной работы и, по окончании рабочего дня, трудящиеся вынуждены участвовать в его очень частых, демократически проводимых, расширенных и очень длительных собраниях.
Но есть много провидцев, таких как Блейк, Рембо, Краус, Джойс, Арто, которые выступили против языковых ограничений, ограничений, которые Хомский считает по своей сути благоприятными, определяющими, может быть, освобождающими. Может ему стоило прочитать некоторых из них, даже если бы это отвлекло его от чтения газетных вырезок. Анархо-синдикализм, высокотехнологичный индустриализм, осмысленная работа, более здоровая еда, представительная демократия, права человека, морализм – ну как же, ведь это здравый смысл! Интересно, встречается ли слово «поэзия» в какой-нибудь из 70 книг Хомского. Или их уже 80?291 Зачем нам рисковать «своей жизнью, своим состоянием и своей незапятнанной честью» (это из Американской Декларации независимости) ради возможности самостоятельно управлять более доброй, более мягкой версией мира, от которого мы так устали?
Хомский очень мало знает об анархизме, ещё меньше он знает об анархии. Я не придаю большого значения новизне как таковой. Новизна – лишь малая, хотя и необходимая часть моего представления о творчестве. Телевидение и реклама дают много новизны, но это видимость, спектакль. Жизнь выглядит по-другому, но остаётся прежней. Действительно, жизнь остаётся прежней, среди прочего, именно потому, что она выглядит по-другому.
Я хочу менее устрашающего мира, более безопасного, защищённого – да, я старею, – и тем не менее я всё еще хочу мира с сюрпризами, по-настоящему, с чудесами. Хомский напоминает мне Иммануила Канта, чей распорядок дня был настолько строгим, что жители Кёнигсберга шутили будто по нему можно сверять часы, когда он идёт работать. Но даже Кант дважды прерывал свой распорядок: один раз, когда он получил экземпляр «Эмиля» Руссо, и второй раз, когда он услышал о падении Бастилии. Я был бы рад таким прорехам в своей повседневности. Но может ли что-нибудь нарушить распорядок Хомского? Ничего и никогда не нарушало. И ничего не нарушит.
Примечания